Юлий Файбышенко - В тот главный миг

Думая о его словах, Альбина шагом поехала в голец. Да, сложная судьба была у многих. И все это надо было знать и учитывать, Но как учитывать, когда сейчас от работы каждого зависела судьба всех? Три часа дня, а еще не пробиты шпуры вдоль всей канавы, к закладке аммонита не приступали. Когда они вычистят канаву? На рассвете, что ли?

— Почему не работаете? — спросила она лежавшего на травке Хоря. Тот медленно поднялся, зевнул. Кепочка была насунута почти на самые брови, небольшие серые глаза умно и цепко щупали ее из-под белесоватых ресниц.

— Перекуриваю,— сообщил он, нагло усмехаясь.— По закону положено.

— Вы должны сегодня кончить канаву, а я не вижу, чтоб успели.

— Значит, завтра кончим,— сказал он с той же наглой усмешкой.— Вы-то чего тревожитесь?

— Беритесь-ка за кувалду,— приказала она, садясь на лошадь,— и вот что, Жуков, если в срок работу не закончите, пеняйте на себя, выгоним из партии. Останетесь здесь один,

Она ударила Серко каблуками, и тот послушно понес ее к другому краю канавы. Длинный, узкоплечий Шалашников жалко моргал, глядя на нее. Лицо его было в пыльном поту.

— Отстаете, Шалашников,— сказала она строго.— Другие уже рвать собираются, а вы еще не забурились как следует.

Теперь надо было проверить остальных канавщиков. Почти все работали плохо. Особенно Пашка и Аметистов. У Косых и Шумова дела шли лучше. Она подъехала к канаве Колесникова и Соловово и увидела, что Колесников лежит, раскинув на траве свое большое, обнаженное до пояса тело, и что-то рассматривает. На лице его, всегда казавшемся ей угрюмым, и даже высокомерным, было выражение детского любопытства и ожидания. Он смотрел на белку, которую во все свои блестящие бусинки разглядывала кабарга. Золотистая шерстка ее отсвечивала на солнце, она стояла в кустах, расставив ноги и вытянув милую мордочку с настороженными ушами. Альбина переступила, хрустнула палая ветка, кабарга рванулась и, зашуршав кустами, вынырнула далеко на поляне и снова исчезла среди листвы. Тотчас взвилась и перекинулась на соседнее дерево белка. Застыла столбиком и пошла виться, скакать и взмывать среди стволов.

— Ух,— сказал Колесников, садясь.— Как в тайге интересно.

— Вы здесь первый раз? — спросила Альбина, отходя к лошади.

— Не первый,— ответил он,— но до этого как-то не удавалось вникнуть.

Он шел рядом с ней. Высокий, с просветленным и спокойным лицом, поглядывая на нее, мягко и дружески улыбаясь глазами. Она села в седло. На душе было так нежно, так изматывающе хорошо, что она не выдержала, улыбнулась ему, но бее же сказала:

— Наблюдение за флорой и фауной — это прекрасно, но как быть с канавой?

Он взглянул на нее, ничего не ответил и вернулся к канаве. Через секунду из нее начали вылетать земля и дерн. Темноволосая его голова то исчезала, то взлетала над бруствером.

Альбина немного подождала, сама не понимая чего. Потом тронула лошадь. Навстречу выехал всадник, это был Порхов. Он смотрел на нее угрюмо и спокойно, и вороной его шел неторопливо, удержанный властной рукой. Они съехались.

— Прогуливаемся? — спросил он.

— Жду, пока можно будет собрать образцы,— ответила она.

— Успеют кончить до сумерек?

— Жуков не успеет. И Пашка.

— Трудяги! — сказал он, подрагивая желваками на скулах,—Ну, я им сейчас...

— Погоди!

— Может, лучше вечером собрать людей и — при всех?

— Ладно, попробуем на собрании. Аля,— он развернул лошадь и подъехал к ней вплотную, так, что его колено коснулось ее ноги,— может, поговорим?

Она стегнула Серко концом поводьев, и он взял в рысь. Обернулась только в конце просеки. Порхова уже не было.

Нет, она не хотела начинать все заново. К человеку, который был ее мужем, она порой испытывала что-то похожее на симпатию, порой ее тянуло к нему, подойди он в этот момент, она бы сдалась. Но он не умел чувствовать такие моменты. Впрочем, он многое не умел почувствовать и понять.

Она выбрала Порхова только потому, что он чем-то — уверенностью в себе, внутренней готовностью к борьбе и риску — напомнил ей ее партизанскую любовь. Но теперь, по прошествии лет, она отлично понимала, что и Корзун не был ее суженым. Просто в крайних обстоятельствах, когда напряжены все силы души и тела, тянешься к тому, кто сильнее, кто способен поделиться с другим этой силой, кто укрепит и поможет твоей жажде борьбы и жизни. Корзун был таким, он превосходил остальных неистовостью и мощью натуры, и она, как женщина, не могла не отозваться на зов такого человека

Но каким бы оказался Корзун в обычной жизни? Не выродилась бы в буднях буйная и грубая страстность его души?

Она была почти уверена, что так бы и произошло. Корзун родился для жестоких и грозных дел, для войны, для чрезвычайных обстоятельств, пахнущих кровью и смертью. А она женщина, всего только женщина, и, хотя пошла на войну добровольно, после нее имела право на нормальную женскую жизнь, на будни, на ежедневное хождение на работу, на книги, на билет в консерваторию, на вежливое «Как поживаете?» соседа, на все то, чего лишилась, став одной из чернорабочих войны. Теперь ей хотелось другого, не того, что было на фронте, а мирного, ласкового, интеллигентного.

Корзуна она вспоминала, даже тосковала по нему, но понимала, появись он воскресший, они бы друг с другом не ужились. И кто знает: обернись все по-другому, не оказался бы с ней рядом тот, светловолосый и милый — из второй роты? Вот после одной из таких бессонных ночей и появился Порхов. Она опять уступила прошлому, переломила сомнения и стала женой человека, напоминавшего того, первого. Алексей подавил ее своей личностью, силой честолюбия, упорством и любовью к своему делу.

Все было забыто: институт, музыка, которой когда-то занималась (и не без успеха), и отрезвление началось только через полтора года, когда появилась девочка. Порхов не простил ей увлечения ребенком. Он с трудом воспринимал присутствие существа, заставившего его стать вторым в глазах жены. Девочка была его частью, его плотью и кровью, и все-таки она потеснила его в собственном доме, а он не привык к этому.

Глазами, обостренными бессонными ночами и заботами, Альбина видела мужа как бы повернувшимся к ней полубоком, и этого человека она не узнавала. Он повернулся еще только полубоком, еще не спиной, а стал уже груб, резок и, странно, неинтересен. Она обнаружила вдруг все то, что раньше чувствовала, но в чем не хотела копаться. Кроме своей работы, Порхов не знал и не хотел знать ничего. Он был невежествен, как витимский медведь. Достоевский, Блок, Равель, Моцарт — все это были полностью не известные ему словосочетания и звуки, а живопись он воспринимал с тем же равнодушием, как якут — осколки метеоритов. Да он и не собирался погружаться в эти пучины, которые считал никчемными. Однажды он сказал с обычной своей рубящей прямотой: «Искусство? А отчего оно так называется? Оттого, что искусственное, а не естественное, а я неестественного не признаю».