Юлий Файбышенко - В тот главный миг

Он ворвался в палатку, сразу почувствовал запах гари и с размаху грудью упал на ящик с динамитом. Тряпка погасла, грудь обожгло, но Колесников этого даже не заметил. Вскочил, огляделся.

В палатке было дымно, кто-то корчился за вьюками на спальнике, он кинулся туда и склонился над Альбиной.

Она смотрела снизу огромными молящими глазами, в них закипали слезы. Владимир упал на колени, стал распутывать и развязывать узлы веревок. И вдруг — нет, это не сон, почувствовал, что лица его касаются губы Альбины. Колесников развязал ей ноги, она вскочила и припала к нему всем телом, забилась у него в руках, плача и повторяя одно и то же:

— Жив! Жив! Жив!

В палатку вбежал Нерубайлов.

— Как Соловово? — спросил его Колесников.

— Две дырки в груди. Пока жив.

Альбина зажмурилась, дико, словно просыпаясь, взглянула на Нерубайлова и выскочила из палатки.

— Владимир Палыч,— спросил появившийся в палатке Чалдон,— Этого-то зверя как, аль жить оставим?

— Черт с ним,— сказал Колесников,— не до него сейчас. Как там Седой?

— Ежели быстро его доставить к людям, выживет,— ответил Чалдон, набивая карманы патронами.— Альбина там его бинтует.— Он вышел, вскинув на плечо карабин.

— Вот и все, — сказал Колесников и сел, чувствуя, что ноги его не держат. Подошел и сел рядом Нерубайлов. Руки, которыми он пытался свернуть самокрутку, тряслись.

— Как мы их, а? Владимир Палыч?

Колесников заулыбался. Но тут он вспомнил о Соловово и заставил себя встать. Молодец, Викентьич. Если бы не он, этот Лепехин мог бы их, как кур, перестрелять. У Чалдона патрон в обойме оставался, в пистолете Колесникова два. Он вышел на поляну. Рядом с убитым Хорем стоял неизвестно откуда взявшийся Порхов и тянул у того из руки пистолет.

— Мое оружие,— сказал, он в ответ на недоумевающий взгляд Колесникова.— За мной числится.

Соловово лежал на середине поляны, прикрытый ватником, а Альбина подсовывала ему под спину сосновые лапы, чтобы ему легче было лежать, полусидя. Грудь его была забинтована. Глаза потухли.

— Главное, что жив, старина! — сказал Владимир, присаживаясь перед ним на корточки.

Соловово вздохнул. Подошел Порхов, скомандовал:

— Колесников, к лошадям. Сейчас уходим.

— Что-о? — не веря своим ушам, спросил Колесников, поражаясь тому, как быстро этот человек снова взял бразды правления в свои руки.

— Как уходим, а похоронить?

— Ждать не будем,— заявил Порхов, не глядя на канавщиков.— Раненого берем и уходим.

— Нет уж,— сказал Колесников.— Я без Чалдона шагу не сделаю.

— Он за Лепехиным пошел,— пояснил Нерубайлов.— И пока того не кокнет, не воротится.

— А я говорю, выходим немедленно,— сказал Порхов, вонзаясь в них небольшими злыми глазами.— Я начальник партии. Кто не подчиняется, тому платить зарплату отказываюсь.

Нерубайлов широко раскрыл глаза. Секунду подумал, потом растерянно улыбнулся:

— Может, чуток подождем, Алексей Никитич!

— Ни секунды!

Нерубайлов взглянул на Колесникова, отвел глаза и пошел к палаткам.

— Я отсюда не двинусь,— сказал Колесников твердо.

— Ваше дело,— отрубил Порхов.— А я обязан позаботиться о раненом, его надо доставить к людям как можно скорее.

— Я не дам себя унести отсюда, пока не придет Косых,— прошептал Соловово и посмотрел на обоих спорящих отсутствующими глазами.

— Я тоже буду ждать Васю,— сказал женский голос.

Порхов и Колесников оглянулись. Альбина стояла простоволосая, в разорванной на груди гимнастерке, на лице ее, когда она смотрела на мужа, было выражение вызова и вражды.

Из палатки с «сидором» за спиной вышел Нерубайлов.

— Остаемся,— резко скомандовал Порхов.— Но без дела сидеть не дам.— Он враждебно уставился на Колесникова.— Где Шумов? Берите лопаты. Закопайте этих... .Там, на горке. Кроме того, надо забрать с собой породу, которую вы набурили.

Колесников исподлобья взглянул на Порхова. Итак, власть вновь переменилась. Где же ты был, начальник, когда мы дрались? Однако Колесников был военный человек, и когда приказ исходил от истинного начальства, его надо было выполнять. Он встал:

— Что ж, закапывать, так закапывать.

Через полчаса они уже поднимались в гору, Колесников вдруг почувствовал, что страшное напряжение последних дней разрядилось. У него задергалось веко, ноги ослабли, и двигать их приходилось с усилием. Они брели сквозь тайгу, и покой ее с ровным шумом листвы, с покряхтыванием стволов напоминал ему то далекое, блаженное предвоенное время, когда они осваивали новую технику в Западной Украине. Так же было тепло, так же пахло лесной свежестью и гнилью и на огромной вырубленной в буковой роще площадке ревели новенькие сверкающие свежей краской «яки», а рядом еле слышно работали моторами старики—«ишачки», тупорылые коренастые машины. На этих машинах они и вступили в схватку с врагом. В боях он думал только о том, что страна его, стиснутая за горло, боролась изо всех сил, и он хотел сделать только одно: уничтожить хоть одного фрица...

Они подходили к канавам. Глист лежал, как упал, лицом вниз. Черная спецовка под лопаткой была ржавой от крови. Над ржавчиной пятна висел столб мошки.

— Жрут, однако,— сказал со вздохом Федор Шумов и стал снимать с лошадей лопаты и кайла.— Днем жрут, ночью жрут, живого жрут, мертвого жрут.— Он подошел к трупу, нагнулся и перевернул его на спину. Длинное лицо Глиста с раскрытым в непрорвавшемся крике ртом поразительно быстро заросло темной щетиной: Колесников все смотрел на искаженное вскриком лицо Глиста и думал о Соловово. Викентьич не простил им убийств. Но как они могли вести себя иначе? Викентьич не был на фронте. Кто не был там, тот еще может сомневаться, мудрствовать. Но война все решает просто. А разве не было у них тут крохотной гражданской войны?

Соловово — штатский, ему свойственно колебаться. Он же военный и умеет не только отдавать приказы, но и подчиняться. Это у него в крови. Армия научила, армия его спасла. Да, посадили по наговору. Это несправедливо. Но если бы товарищи, его ребята из полка не боролись с оговором, не искали бы свидетелей того, как он вел себя в плену у немцев, разве бы его выпустили через три года? Пусть Соловово что хочет наговаривает на армию, пусть считает их баранами, которых можно повести куда угодно — на праведное и на неправое дело,— это болтовня людей со стороны. Нерубайлов, Чалдон, он, Колесников,— все, кто посмел выступить против урок, воспитаны армией и подготовлены ею для борьбы с любой несправедливостью... Приказ остается приказом. И правилен он, нет ли, обсуждению не подлежит, Может быть, нормальный человек и не должен жить по приказу, но иногда привычка к нему важна. Он еще поспорит с Викентьичем об армии, когда вернется.