Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка

– Оно и лучше!

Помещик замолчал. Неужели Гарабомбо? Может, в сумерках померещилось? Но кто бы он ни был, наглец продолжал:

– Да, я был в тюрьме. Большое спасибо! Это самая лучшая школа. Там адвокаты и политические открыли мне глаза, рассказали о моих правах. Спасибо! Там я узнал, почему сижу. В тюрьме – лучшие наши люди. На помещиков не угодишь! Хорошо бы нам всем попасть в тюрьму, умнее бы стали!

В сумерках Гарабомбо казался лиловым, Убальдо Лопес от удивления открыл рот. Жандармы пошли за оружием.

. – Вы, помещики, думаете, что и земля ваша, и вода. Только неба вам не хватает. А мы – рабы. Вы нам швыряете обноски и объедки. Вы портите наших девушек. Мы должны кормить коров, свиней, собак, а нас за это только бьют. Мы для вас вьючный скот! Но кончается ваше время! Недолго вам мучить нас!

Люди застыли, холод резал их ножами. Убальдо Лопес стоял как во сне, потом закричал:

– Сержант!

Размахивая маузерами, жандармы перекрыли выходы с площади и двинулись к середине. Но изловили они лишь незлобивую улыбку Кайетано и ветер, завивавший воронками пыль там, где растворился Гарабомбо, а может, просто предвещавший ночной холод.

– Что с Гарабомбо?

– Никого я не видел, сеньор капрал…

– Ты Амадор Кайетано?

– Да, сеньор Минчес.

– С тобой хочет говорить сержант.

– О чем это?

– Сам скажет. Пошёл.

Сержант Астокури, новый начальник Поста, был во всем противоположен жирному, вялому, нерасторопному Кабрере. Астокури – поджарый, серолицый, красноглазый – тоже родился в Хаухе; здесь это любили, сам судья там родился и вывозил оттуда незабвенных земляков. Местным судья не верил. С той поры как Сова приговорил его к смерти, он окружил себя своими людьми, и они стали хозяевами провинции. Уроженцы Хаухи, от слуг до чиновников, стерегли особняк, где, позабыв времена кровожадного Совы, пили и пировали. Из этих любимцев был и Астокури, не скрывавший ни благосостояния своего, ни успехов. Перед самым Постом стоял «бьюик» последней модели, который не столько одолевал крутые дороги, сколько привлекал зевак, считавших честью, когда им разрешали навести блеск на его ослепительный кузов. Вооруженный жандарм сторожил машину день и ночь. В Янауанке был еще один автомобиль, серый «кадиллак» судьи, но жители видели его очень, очень редко, ибо он пять лет как стоял в гараже.

Сержант Астокури налил себе водки «Варгас» и с наслаждением отпил глоточек.

– Как зовут?

– Амадор Кайетано Аире, сеньор сержант.

– Новый глава общины?

– Да, сеньор сержант.

– Чего тебе надо?

– Я ничего не просил, сеньор сержант.

– Ты просил, чтоб сняли выборного.

– Так по закону, сеньор сержант. Если две трети общинников подпишут, его можно сменить. У нас четыре сотни подписей!

– Где?

Кайетано гордо положил листы на зеленое сукно. Сержант налил себе еще водки.

– Какие подписи, к чертовой матери! Говори, кто тебе вбил эти мысли? Ты человек темный, законов не знаешь. Что там у вас творится? Что ты замышляешь?

– Ничего не замышляю, сеньор сержант, – беззлобно улыбнулся Амадор. – Меня только выбрали!

– Почему других кандидатов не было?

– Никто не хочет. Трудно это, сеньор сержант.

– Ах, так!

Сержант встал и подошел к нему. Кайетано почувствовал запах перегара.

– А почему решили сменить Санчеса?

– Не хлопочет он о нас, сеньор сержант. Чинче теперь растет. Народу много. Земли нам не хватает. А он ничего не делал. Не хлопотал, чтобы от помещиков нам прирезали!

– Нечего и хлопотать. С какой стати?

– Это старая тяжба, сеньор. Суд в Уануко два раза нам присуждал.

– Та-ак…

– Постановили, чтоб у помещиков забрать и отдать нам.

– Сколько получаете?

– Ничего мы не получаем. Мы даром работаем, сеньор сержант.

– Как же вы уплатите, так-перетак? Сам не знает, что порет! Кто тебя подучил?!

– Никто, сеньор сержант.

Сержант Астокури развернулся получше и ударил его прямо в лицо. Амадор пошатнулся. Алая борозда появилась на его губах. Прежде чем он встал прямо, Уаман и Пас схватили его за руки. Сержант Астокури быстро, как на ринге, ударил его в живот. Амадор согнулся. Астокури, бывалый боксер, любил поразмяться. Прикрываясь рукой, словно и впрямь на ринге, он нанес несколько ударов, дал отдышаться и начал снова.

– Кто подучил, скотина?

Удар.

– Кто тебе это в голову вбивает?

Удар. Кайетано обвис, жандармы разняли руки, безжизненное тело шлепнулось на цементный пол.

– Ведро воды! Эти индейцы – гады, каких мало! Только и знают, что врать!

В самом Астокури смешалась кровь индейцев, негров и белых но он ругал индейцами всех и вся. Жандармы принесли воду, плеснули в бледное лицо, но Амадор лежал как мертвый.

– Притворяется! Лейте в уши.

Пас умудрился влить воду в ухо. Тогда, от боли, Кайетано понемногу очнулся. Из темного тумана доносилась матерная брань. Он почти не почувствовал, как его отволокли в подвал. Когда он открыл глаза, незнакомые индейцы растирали его дрожащими руками. И он снова потерял сознание.

– Ремихио! – крикнул дон Крисанто, дуя на руки, замерзшие от утреннего ветра.

Ремихио молчал.

– Вот тебе хлеб и сыр!

Булочник скрылся в тумане, но через несколько шагов снова крикнул:

– Дон Эрмохенес хочет, чтобы ты написал ему письмо!

Ремихио еще полежал клубочком под ивой. Солнце сражалось где-то на. невидимых вершинах. Наконец он поднялся, взял хлеб, откусил кусок и написал:

Презираемый сержант!

Надеюсь, Святые Мощи сообщил Вам, что я намерен биться с Вами у этой ивы. Уже пять дней я жду и надеюсь, что Вы не кролик. Человек Вы или нет? Никак не разберу. Пишу сейчас, чтобы назначить последний срок. Мощами я недоволен и не могу послать его к моему крестному. Тем лучше! В нашем случае нужны скорее крестные матери. Принимайте же вызов! С меня оскорблений хватит! Не так давно Вы не ответили на мой поклон, да еще при интересующей меня даме, которая как раз тогда переходила улицу. В чем дело? Я чем-нибудь Вам досадил? Вас раздражает мой успех? Вам неприятно, что все женщины округи влюблены в меня, нижеподписавшегося? Виновен ли я в своей неотразимости? Виновен ли я в том, что у Вас толсто где должно быть тонко, и тонко, где должно быть толсто?

Почтеннейший друг!

Разрешите представиться: ива, которая у самой дороги на Ракре. Дерево я старое и родовитое. Так и лежу под. ивой. Вечер хороший, а положение не особенно. Вы плохо знаете меня, но все же мы знакомы. Моему терпению есть предел. Сколько же мне ждать? Если Вы извинитесь, я прощу, но только здесь. Вопрос о газах может все усложнить. Когда в школе давали премии я Вас фотографировал в ту минуту, когда Вы, чтобы все это скрыть, бросили слезоточивую шашку. Кроме того, я знаю, кто испустил газы немного позже, во время речи уважаемого доктора.