Анатолий Безуглов - По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

— Пока нет.

— Скоро дойдешь, — уверенно пообещал он. — Ну, рассказывай.

Слушал он меня будто внимательно, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться, как далеки в эту минуту его мысли. Задал несколько уточняющих вопросов, просмотрел акты экспертизы.

— Эрлиху передал дело?

— Да.

— Разумно. Хватка у него бульдожья и голова светлая. Кстати, хотел узнать твое мнение. Если ему дать отделение, потянет?

— Видимо.

— Ну вот, когда тебя утвердят замом, выдвину его на отделение. Так и передай. Думаю, это его подхлестнет.

— Наверняка.

Сухоруков поднял на меня глаза, усмехнулся:

— Честолюбив?

— Очень.

— Ну, это не беда. Честолюбие для человека — все равно что бензин для машины. Без него далеко не уедешь. А вот ты не честолюбив…

— Соблюдаю технику безопасности, — пошутил я. — С бензином ведь сам знаешь как: одна спичка — и пожар…

— Выкрутился, — сказал Сухоруков. — Что же касается Шамрая, то виновных искать, наверное, надо не в его тресте. Мало вероятно, чтобы кто-нибудь из служащих треста такую штуку выкинул… Материалы комиссии по чистке партийной организации редакции газеты восстановлены?

— Больше чем наполовину.

— Пусть Эрлих пройдется по всем исключенным и переведенным из членов партии в кандидаты.

— Думаешь, кто-то из них?

— Наиболее вероятно. Месть или что-нибудь похуже…

— А вирши?

— Скорее всего, для того чтобы запутать. А может, кто из уголовников руку приложил. В общем, пусть Эрлих займется редакцией, а там видно будет.

— Понятно.

Чистка многое показала, — сказал Сухоруков. — Сейчас, когда поприжали, всякая сволочь недобитая зашевелилась, ужалить норовит перед смертью. Кто в пятку, а кто и в сердце метит…

Мы вместе дошли до Мясницких ворот, там попрощались. Пожимая мне руку, Сухоруков, глядя в сторону, спросил:

— С Ритой ты больше не живешь?

— Нет, разошлись.

— Давно?

— С месяц.

— Недолго вы прожили…

— Как получилось.

— Послушай, Саша, пошли ко мне. Чайку попьем, а?

— Ну, к чему семью твою беспокоить? Поздно уже, да и отоспаться хочу…

— Тогда на этих днях загляни. Посидим, старое вспомним… Маша о тебе как раз спрашивала вчера… Зайдешь?

— Спасибо.

Он еще раз пожал мне руку и свернул на бульвар.

Между тем к концу декабря расследование «горелого дела», как его называли в розыске, несколько продвинулось. Эрлих шел по пути, предложенному Сухоруковым. И встал он на этот путь еще до того, как Сухоруков высказал мне свою точку зрения…

В редакции были исключены из партии и переведены в кандидаты девять человек. Все девять были Эрлихом допрошены, и каждое слово в их показаниях тщательно проверено.

Круг сузился до четырех подозреваемых, затем до двух и, наконец, до одного — Явича-Юрченко.

Явич-Юрченко вступил в партию большевиков еще до революции. Занимался пропагандистской работой, участвовал в экспроприациях. После неудачной попытки нападения на тюрьму, во время которой был убит жандармский ротмистр, Явича арестовали. На каторге он пробыл около года, затем в связи с острым психическим заболеванием был помещен в лечебницу, откуда бежал и эмигрировал за границу. Вернулся в Россию в начале восемнадцатого года и осел в Сибири.

Был на подпольной работе в Барнауле, Иркутске и Омске, где в тысяча девятьсот девятнадцатом году за грубое нарушение дисциплины его исключили из партии. Как видно из документов, он тогда примкнул к группе Бориса Шумяцкого (Червонного). Шумяцкий, вопреки твердой линии Сибирского подпольного комитета партии большевиков не вступать ни в какие блоки с меньшевиками и эсерами, отстаивал необходимость союза с ними в борьбе против Колчака, утверждая, что мелкобуржуазные партии могли бы «нести известные обязанности как в процессе борьбы и разрушения старых, капиталистических порядков, так равно и в деле создания и устроения нового, коммунистического строя», Явич-Юрченко пошел даже дальше Шумяцкого. Используя свои личные отношения с некоторыми эсерами, он пытался создать «единый боевой центр» и активно участвовал в деятельности эсеро-меньшевистского подполья.

В тысяча девятьсот двадцатом году Явич признал свои ошибки и, учитывая прежние заслуги, его восстановили в партии. Затем — журналистская работа в Петрограде и участие в качестве свидетеля в процессе по делу правых эсеров, многих из которых Явич хорошо знал еще до революции. По документам комиссии по партчистке было видно, что основанием к вторичному исключению Явича-Юрченко из ВКП(б) являлось прежде всего «неискреннее поведение на судебном процессе по делу правых эсеров» в 1922 году.

Когда «горелое дело» вел Русинов, он тоже заинтересовался этим человеком и дважды его допрашивал. Поводом послужили показания пострадавшего и его секретаря. Шамрай, когда зашла речь о работе комиссии, вспомнил, что Явич-Юрченко вел себя вызывающе. Почувствовав, что может быть исключен из партии, он бросил фразу, которую нельзя было расценивать иначе как угрозу. Но тогда он, Шамрай, не придал этому значения. Явич был озлоблен стремлением разобраться в его прошлом и, естественно, не всегда взвешивал свои слова. Вообще он производил впечатление человека неуравновешенного и излишне эмоционального. Такое же мнение о Явиче высказал секретарь Шамрая Гудынский. В его показаниях содержалась любопытная деталь. Гудынский утверждал, что накануне пожара Явич-Юрченко, не застав Шамрая, который был на совещании, спрашивал у него, где сейчас живет Шамрай: на квартире или на даче. На вопрос Гудынского, зачем ему это нужно, Явич сказал, что хочет объясниться с Шамраем и если не застанет его, то отправится к нему домой. Гудынский адреса не дал и посоветовал Явичу зайти после ноябрьских праздников, когда начальник будет более свободен.

Оба эти показания Русинов приобщил к делу и допросил Явича-Юрченко, но и только…

В отличие от него Эрлих поставил сведения, сообщенные Шамраем и Гудынским, во главу расследования, Это был стержень, на который нанизывались остальные улики, и, нужно отдать Эрлиху должное, весьма удачно нанизывались.

Судя по протоколам, Явич, державшийся на первых допросах достаточно хладнокровно, потом стал нервничать, а поняв, что тучи над ним сгущаются, выдвинул алиби, которое тут же было опровергнуто. Допрошенная Эрлихом уборщица железнодорожной станции Гугаева опознала Явича. Она заявила, что видела этого человека на перроне в ту ночь, когда горела дача.

Алиби опровергалось и показаниями бывшего эсеровского боевика Дятлова, арестованного НКВД в Москве за организацию подпольной типографии. Дятлов, знавший Явича-Юрченко по эмиграции, позднее примкнул к троцкистам. За оппозиционную деятельность его дважды исключали из партии, но после покаянных заявлений восстановили. Последние годы он жил в Ярославле, где работал управделами строительного треста. В Москву Дятлов приехал в служебную командировку и пытался достать здесь шрифт для типографии. Остановился он у Явича, с которым поддерживал отношения. Дятлов показал, что в ночь на 26 октября Явич пришел домой только под утро. «Поздно гуляешь», — сказал ему проснувшийся Дятлов. «Боюсь, как бы это гуляние плохо не кончилось», — ответил Явич и посоветовал Дятлову найти другую квартиру, что тот и сделал, перебравшись в тот же день к сестре жены.