Мастер Чэнь - Этна

Роман публикуется с сохранением авторской пунктуации и орфографии

Автор благодарит Веру Полозкову за благосклонное согласие на использование ее стихов в романе

Рев мотоциклетного мотора в ночи, уходящий, гаснущий.

И вой сирен, нервный проблеск красного и бледно-голубого в темноте: полицейские мигалки. Белеют ремни, фуражки, сапоги-краги: это карабиньери или просто полисиа?

И — за полминуты до того — невиданное зрелище: под хлопанье пропеллера в клубах серебристой пыли вверх медленно ползет качающийся конус света от прожектора. Боже ты мой, вертолет в нашей глуши. Значит, кого-то везут в больницу или…

— Умер? — спрашиваю я на своем сомнительном итальянском полицейского. Он меня, впрочем, отлично понимает и говорит, что нет ничего такого, чего бы не исправил хороший доктор, и ждать вам еще совсем немного, синьор.

А вот и пострадавшие. Да откуда такие чудовища в наших сельских краях? Черные, я не побоюсь этого слова — жирные внедорожные «кадиллаки», две штуки, абсолютно одинаковые и на вид никоим образом не местные. Я бы сказал, типично американская радость. Один стоит, уткнувшись в хвост другому. Осколки на асфальте мерно мигают то красным, то голубым. Какие-то люди размахивают руками, ходят взад-вперед.

Боже ты мой, да здесь одна машина проезжает в час — надо было уметь столкнуться… Хотя если учесть, что они, эти гиппопотамы, абсолютно одинаковы, то, допустим, было так: они ехали парой, было уже темно, передний затормозил и…

И я не могу проехать домой. Это узкая сельская дорога, пусть и асфальтированная. Она сейчас по всей ширине — предмет составления протокола. А слева обрыв, а справа скала.

— Еще немного, синьор, — успокаивает меня полицейский. — Минут десять-пятнадцать. Вы куда едете?

Ну, или это мне кажется, что он именно так говорит. Все-таки сицилийский диалект.

Я показываю: да вот сюда и еду. Всего-то осталось метров триста-четыреста. От дороги поворот вправо, проехать дополнительные сто метров к почти средневековому фасаду и черепичным скатам мощного сооружения этажа в три; попадете сюда в первый раз — и долго будете пытаться угадать: крепость? Монастырь?

Но сейчас хорошо виден только белый конус от фонаря, освещающего прорезанную в этом фасаде арку входа с дубовыми воротами и неровную, чуть волнистую стену вокруг.

Мое жилище рядом, слева от арки. Эти домики-подосиновики — двухэтажные, тоже под черепицей — выстроились цепочкой. Мой стоит первым в ряду, он один из двух, расположенных под девяносто градусов к воротам и фасаду, в итоге получается такая площадь у входа. Остальные домики идут вдоль стены того самого загадочного здания, скрываются за его углом, их отсюда не видно. Да и мой еле виден — ведь меня дома нет, а кому же там еще быть? Свет в двух окошках, соответственно, не горит.

Днем было бы видно всё: мы ведь на гребне, внизу — жара, зной, зыбкая белая дрожь там, куда уходят холмы. Сейчас — никаких холмов, лишь чернота и редкие огоньки.

На самом деле тут, почти у моего порога, раскинулся невидимый сейчас приземистый инжир с пыльными шерстистыми лапами (ничей, можно объесть до последнего плода). Чуть пониже, через тропинку, за забором — сад: апельсины, хурма, миндаль с длинными загнутыми и перекрученными листьями, в общем — еда. В первое мое лето здесь я повадился хватать с веток то, до чего мог дотянуться. Меня терпели и, видимо, смеялись. Следующим летом я стал более сдержан.

А с другой стороны мини-площади, справа от этого замечательного фасада, — автостоянка под оливами и еще одним фонарем, туда-то я и еду. Рядом с ней часовня, она почти всегда заперта. Хотя раза два удавалось войти внутрь, подумать: я заслужил весь этот рай? Что я сделал лучше, чем прочие? И если это — рай, то что мне дадут после рая, и за какие подвиги? Потому что здесь я, видимо, все-таки не навечно.

Еще правее и выше стоянки и часовни — каменистый горный склон, бледные слоистые плиты высовываются из-под земли, повсюду корявые жилистые оливы. Я называю это место — моя Гефсиманка, сюда можно прийти и посидеть на ветерке. И даже вынести компьютер.

Полицейский в свете мигалок проверяет для порядка мои документы, кивает: местный.

Сижу, как зомби, выключив мотор. Помогаю полиции тем, что мои фары освещают какой-то участок дороги. И еще виднеется часть скрученного, морщинистого, как слоновья нога, ствола.

А это же замечательное место — стволов там на самом деле три, просто их не видно. Три огромные пинии, итальянские сосны, зонтами, хватит на целый отряд Карабасов-Барабасов.

У Карабаса, вдруг подумал я в тот момент, самое страшное — все-таки не борода, а зубы, светящиеся среди черной растительности. Много белых зубов.

Но вот и всё, вновь включаю неслышный, хорошо отрегулированный мотор и проезжаю оставшиеся триста с лишним метров. С пакетом из магазина иду справа налево, от стоянки к дому, мимо скопившейся у выхода из арки группы обитателей нашего большого хозяйства.

Виноват, как всегда, мотоциклист, объясняют они мне. Выскочил так, будто за ним гнались дикие звери, с тропы на склоне, прямо перед первым черным бегемотом. Тот затормозил, второй в него врезался, ну и вот так. Мы туда сходили, посмотрели, поговорили с полицией, но нам сказать ей было нечего. Вернулись и стоим.

А, оказывается, никто из наших никакого мотоциклиста не видел, и вообще не видели они ничего, выскочили только на звук сирен, а значит, это передний водитель утверждает, что был мотоциклист, и пусть еще докажет. На дороге же никого, кроме «кадиллаков», нет.

Кто такие эти наши — ну, тут среди них есть всякие интересные персонажи. Например, стоит и молчит Мать Мария. Она вообще-то здесь главный энолог, то есть главный винодел, а это означает, что работает она как бешеная круглый год. Начинается ее день с дегустации, потом — анализы образцов из десятка-другого бочек, а анализам она не верит, верит своему носу. И дальше в том же духе до ночи. Мать Мария — потому что ходит даже не как монашка, а еще хуже: узелок волос на затылке, серые штаны и куртка… Хотя когда к ней приезжают муж и дети, раз в месяц, то сразу становится видно, что она вообще-то женщина, молодая, у нее даже есть грудь, и неплохая.

А вот некто Борис, главный администратор. Имя у него абсолютно британское, с ударением на первом слоге, таким наградила его мама-англичанка. А папа — своей десятиэтажной итальянской фамилией, не Сильвестрини, а что-то еще длиннее. Борис раньше работал в Тоскане, у знаменитого Риказоли, а еще он известен тем, что назвал сына так: Сира. Это вообще-то красный сорт винограда, но какой — шелковистый, пряный, перечный, изменчивый: в Италии он один (легкий), в Австралии совсем другой. И надо очень любить этот сомнительный (с моей точки зрения) сорт, чтобы назвать в честь него сына и гордо прогуливать последнего среди рядов лозы с табличкой «сира».