Йен Колдуэлл - Правило четырех

Следствие по делу о трагедии в «Плюще» двигалось неспешно, но за день до актового дня, словно в ознаменование завершения учебного года, местные власти объявили Ричарда Кэрри «виновным в пожаре, жертвами которого стали два человека». В подтверждение этого вывода следствие указывало на два фрагмента человеческой челюсти, совпавших со снимками из медицинской карты Кэрри. Все остальное уничтожил взрыв газа.

Тем не менее дело не было закрыто, и ничего определенного не было сказано в отношении Пола. Через три дня после взрыва следователь в разговоре с Джилом доверительно поведал, что полиция не теряет надежды найти Пола живым: немногие обнаруженные на пепелище останки указывали только на Кэрри. Последовавшие за этим дни прошли в ожидании Пола. Когда он так и не появился — не вышел из леса, не вернулся к знакомому месту, лишившись на время памяти и не узнавая себя самого, — следователи поняли, что хранить молчание все же лучше, чем поддерживать в нас ничем не обоснованную надежду.

День вручения дипломов выдался теплым, тихим, по-настоящему весенним, как будто ненастный пасхальный уик-энд с его метелью был не более чем сном. Сидя во дворе Нассау-Холла в окружении облаченных в мантии и шапочки с кисточками товарищей и ожидая своей очереди, я любовался порхающей в воздухе бабочкой — неуместной эмблемой лета и беззаботности. Вверху, на башне, беззвучно звонил безъязыкий колокол, и я представлял, что это Пол дергает за веревки, отмечая наш праздник.

Призраки были повсюду. Женщины в вечерних платьях, словно перенесшиеся в небо прямо с костюмированного бала, танцевали подобно рождественским ангелам, возвещающим приход нового времени года. Голые «олимпийцы» мелькали тут и там, нисколько не стесняясь своей наготы, похожие на снежинки из минувшей зимы. Обращавшийся к нам с приветственным словом профессор отпустил шутку на латыни, и я, не поняв ее, вдруг представил, что перед нами выступает Тафт, за его спиной стоит Франческо Колонна, а за ними целый хор древних философов, повторяющих торжественные слова рефрена.

После церемонии мы втроем в последний раз возвратились в общежитие. Чарли собирался в Филадельфию, чтобы поработать до осени на «скорой помощи». После долгих размышлений и колебаний он сделал выбор в пользу Пенсильванского университета, объяснив свое решение желанием быть поближе к дому. Джил собирал вещи с удивившей меня поспешностью. Отвечая на мой вопрос, он признался, что уже вечером улетает из Нью-Йорка в Европу с намерением провести некоторое время в Италии.

После его ухода мы с Чарли забрали поступившую за день почту. В ящике оказалось четыре одинаковых маленьких конверта с регистрационными карточками каждого из нас. Я взял свой и сунул в карман конверт на имя Пола, с опозданием осознав, что его до сих пор не вычеркнули из списков. Раздумывая над тем, не лежит ли где-нибудь и его диплом, я взглянул на последний конверт, адресованный Джилу, и увидел, что его имя вычеркнуто, а вместо него рукой самого Джила вписано мое. Внутри лежала записка с адресом какого-то отеля в Италии.

«Дорогой Том, оставляю тебе картонку Пола. Передай Чарли мои извинения за то, что уезжаю в такой спешке. Знаю, вы поймете. Будешь в Италии, пожалуйста, позвони.

Расставаясь, мы обнялись. Через неделю Чарли позвонил мне домой, чтобы узнать, собираюсь ли я на традиционную встречу выпускников в следующем году. Воспользоваться таким предлогом для телефонного звонка мог только Чарли, и мы проговорили несколько часов. В конце он спросил, есть ли у меня адрес Джила, объяснив, что нашел открытку, которая может ему понравиться. Я понял только то, что пути бывших друзей разошлись. Отношения между ними уже не восстановились.

В Италию я так и не попал. Ни в то лето, ни в последующие. За четыре года мы трижды встречались с Джилом на встречах выпускников и с каждым разом все труднее находили темы для разговора. Жизнь его постепенно складывалась так, как и было предопределено. В конце концов он вернулся на Манхэттен и стал, как и его отец, банкиром. В отличие от меня возраст только шел ему на пользу. В двадцать шесть Джил объявил о помолвке с девушкой, учившейся в Принстоне курсом младшие и напоминавшей звезду из одного старого фильма. Увидев их вместе, я понял, что у него все пошло по плану.

Отношения с Чарли складывались куда лучше. Честно говоря, это он не дал мне оторваться. В моей жизни у него особенное место: я знаю, что другого такого друга уже не встречу. Чарли не из тех, кто сдается на милость обстоятельств, оправдывая увядание дружбы расстояниями и временем. Уже на первом году учебы на медицинском факультете Пенсильванского университета он женился на девушке, поразительно похожей на его мать. Первого ребенка, дочь, назвали в честь бабушки, второго, сына, в мою честь. Будучи сам холостяком, я могу судить о Чарли-отце абсолютно беспристрастно, не опасаясь бледно выглядеть на его фоне. Воздавая ему должное, скажу так: родитель из него еще лучше, чем друг. В том, как Чарли заботится о детях, есть нечто инстинктивное, некое стремление защитить и уберечь от всех зол мира, всепобеждающая энергия жизни. Сейчас он педиатр, врач от Бога. Жена говорит, что иногда по уик-эндам Чарли работает на «скорой». Я лишь надеюсь, что когда-нибудь Чарли Фримен предстанет перед верховным судьей и ему воздастся по заслугам. Лучшего, чем он, человека я не встречал.

О себе рассказывать трудно. После колледжа я вернулся в Коламбус и провел дома все три летних месяца, не считая одной-единственной поездки в Нью-Гемпшир. Мать — то ли потому, что понимала мою потерю лучше меня самого, то ли потому, что сбросила с плеч груз, оставив Принстон позади, — как будто раскрылась. Мы разговаривали, она шутила. Мы вместе ели, вдвоем. Сидели на старом холме, том самом, куда меня когда-то возили на санках сестры, и ока рассказывала мне о своей жизни. В ее планы входило открыть еще один книжный магазин, теперь уже в Кливленде. Я узнал о том, как мать ведет дела, как занимается бухгалтерией. Я услышал, что она подумывает о продаже дома. В общем, мне стало понятно главное: мать наконец-то двинулась дальше.

Моя же проблема заключалась совсем не в том, чтобы двигаться дальше, а в понимании того, зачем и куда. С годами неопределенностей в моей жизни становилось все больше, и проявлялись они все отчетливее. Я хорошо представляю, о чем думал в тот пасхальный уик-энд Ричард Кэрри: для него была невыносима мысль, что Пол превратится в еще одного Билла Стайна, Винсента Тафта или даже Ричарда Кэрри. Старинный друг моего отца верил в дар чистого листа, в то, что жизнь можно начать заново, особенно если в твоем распоряжении неограниченные средства, — мы просто не сразу это поняли.