Юлиан Семенов - Он убил меня под Луанг-Прабангом

Редактор газеты, для которой он ездил на фестиваль, встретил его, мило похохатывая. Он то и дело гладил свой живот нежным движением руки слева направо. Ему объяснили врачи, что это - прекрасный способ помогать пищеварительному процессу, не истощая себя диетой.

- Мальчик мой, - сказал он, предложив Эду сесть рядом, - я прочитал ваши опусы. Но это написано для "Дейли уоркер". Это не для нас, ведь мы серьезное издание.

Эд пожал плечами, улыбнулся:

- Липпман пишет похлеще.

- Станьте Липпманом. Человек, критикующий наши основы с позиций Липпмана, - это одно, а вы - совсем другое.

- Какое "другое"?

- Малыш, - сказал редактор, прекратив поглаживания своего громадного живота, - не сердитесь на меня, но я скажу вам правду. Вы - н и ч т о. Пока - ничто. Каждый человек может написать пару книжек про то, как он ложился в постель со своей первой женщиной. Это даже могу написать я. Когда нашего президента и наш курс бранит Липпман - он выдвигает альтернативу, призванную укрепить н а ш и позиции. Наши, малыш, наши! А не и х! Состоявшийся человек - будь он писателем, бизнесменом или врачом - всегда будет отстаивать н а ш и позиции. Бунтарство - удел параноиков, экспансивных бездарей или умных авантюристов, которые поняли, что н а ш и м и благами они смогут воспользоваться, лишь сбросив нас, а отнюдь не уповая на свои деловые либо интеллектуальные способности. Если бы вы были лауреатом премии Пулитцера или еще лучше - лауреатом Нобелевской премии, я бы с радостью напечатал вашу вещь, не тронув ни строчки. Это будет хорошая сенсация: один из н а ш и х восстал против н а с. Значит, действительно кое-что следует переосмыслить. А сейчас некое н и ч т о, научившись слагать литеры в слова, а слова в фразы, выступает против н а с. А это уже пахнет жаждой крови тех, кто смог добиться чего-то в н а ш е й жизни - своим трудом, ранами, горем.

- Вы что, не хотите меня напечатать?

- Почему? Я же сказал - если вы получите какую-нибудь премию, я напечатаю вас, не тронув ни строчки.

- При чем тут премия? - пожал плечами Эд.

- При том, что политика - это всегда союз нескольких сил, целенаправленных против иного союза сил. Союз предполагает равенство значимости. Я - это я. Я могу постоять за себя. А вы? Чем вы постоите за себя? Чем вы поддержите меня, если мы начнем драку? Мы с вами - против президента и тех сил, которые стоят за него? Зачем мне идти на заведомый проигрыш? Удар обрушится не на вас, написавшего, - мы живем, слава богу, в демократической стране, - а на меня, опубликовавшего это, - редактор ткнул пальцем в листки голубоватой бумаги, лежавшие на его округлых коленях. - Я это все говорю оттого, что добро к вам отношусь и не хочу вашего духовного краха. Политика - это игра равных, в противном случае это уже не политика - это бунт.

За поездку в Европу Эд был должен редакции полторы тысячи долларов. Он вернулся домой злым и растерянным. Сара сидела в ванной комнате возле большого зеркала и причесывалась. Он поцеловал ее в затылок и посмотрел в зеркало, устремив взгляд в свой взгляд. Сара сказала:

- Знаешь, Уолт сегодня сам ходил, без помочей.

Эд посмотрел в приотворенную дверь: малыш спал в кровати, раскрывшись. Его рыжие кудряшки прилипли к вискам - лето было очень знойным.

- Эд, - сказала Сара, кончив причесываться, - надо нам уехать в пригород, здесь жить невозможно: я очень боюсь за мальчика, такая жара... И тебе там будет спокойнее работать. Сейчас можно купить недорогой дом возле Шерфелда. Мари написала мне, что там продается дом.

Он рассказал ей о том, как с ним говорил редактор.

- Не обращай внимания, - сказала Сара, - пиши то, что тебе хочется писать.

- То, что мне хотелось написать, я написал, но это не печатают.

- Сядь за повесть.

- Я могу сесть за повесть, если я знаю, какой она будет. Я сейчас не могу сесть за повесть, потому что ее нет у меня в голове. Я сейчас хочу опубликовать то, что я написал, это мой долг.

- Ну так опубликуй.

- Не публикуют, - усмехнулся он.

- Ну и не надо, - сказала Сара, обняв его. - Ну и пусть не печатают.

- А что мы будем есть? И как быть с недорогим коттеджем в пригороде?

- Ну, придумай что-нибудь...

- Что я могу придумать? Я ничего не могу придумать.

Ом пошел к себе в кабинет, снял пиджак, бросил его на спинку кресла, развязал галстук. Рубашка прилипла к спине. "Надо надевать майку, подумал он, - а то кажется, будто оплевали все лопатки". На столе, аккуратно скрепленные зажимом, лежали счета - за свет и от портного. Эд почесал затылок, бухнулся на тахту и стащил с себя мокрую рубашку. Вошла Сара. Она присела рядом с ним. На ней была коротенькая серая туника.

"Завтра поеду к Тому Маффи, - думал Эд, - он любит резкий и категоричный стиль. Его газета это может взять. Тогда я хотя бы расплачусь с долгом, тогда еще можно будет выкрутиться..."

Сара прилегла рядом с ним и стала целовать его плечи и грудь. Глаза ее были полузакрыты, а красивые пальцы сжимали шею Эда. Она знала, что он очень любил по ночам, когда она гладила его шею - сильно гладила своими длинными нежными пальцами.

- Подожди, Сара, - сказал он, отодвигаясь. - Откуда там счет на девяносто долларов?

Она открыла глаза и сразу же отодвинулась от него. А потом резко поднялась и, выходя из кабинета, сказала:

- Там же написано, милый. Прочти внимательно;

- Сара, - позвал он ее. - Сара!

Она не ответила. Он вздохнул и пошел в спальню. Она сидела возле спящего Уолта, накинув на себя длинный халат.

- Что ты? - спросил он.

- Ничего, - ответила она, - говори, пожалуйста, тише, мальчик еще должен спать полтора часа...

23.59

Машина теперь спускалась вниз - по узкому ущелью. Ветви огромных деревьев срослись над дорогой, и поэтому казалось, что путь шел через тоннель.

- Можешь включить фары, - сказал Ситонг, - все равно сверху не увидят.

Шофер врубил фары. Свет метался по громадным стволам диковинных деревьев. Несколько раз Степанов заметил вырезанные на коре большие сердца, пронзенные стрелами. Когда фары осветили еще одно сердце, Степанов попросил шофера остановиться. Он вылез из машины и подошел к дереву. Под сердцем были написаны инициалы и вырезана дата: "17 августа 1967 года".

- Ситонг! - крикнул Степанов. - А что тут пониже написано?

- Там написано: "Понг и Кемпет = любовь", - ответил он, не вылезая из машины.

"В августе здесь особенно сильно бомбили, - вспомнил Степанов, каждый день по нескольку раз. "Понг и Кемпет = любовь". "Маша и Коля = любовь". Только у нас пишут не "и", а "+". "Маша + Коля = любовь". И вся разница".

Дальше они ехали быстрее, потому что дорога была не очень изрыта воронками. Впереди замаячили странные фигуры в белых одеждах. Когда машина подъехала ближе, Степанов увидел, что все люди смеются, пританцовывая, что-то поют. Люди смеялись странным, заданным смехом, то и дело утирая со своих впалых щек слезы.