Реймонд Чандлер - Английское лето

Она все еще гладила меня по волосам.

— Мой рыцарь в сияющих доспехах.

Теперь уже не я обнимал ее, а она сжимала меня в объятиях. Я медленно, очень медленно, собирал мысли в тугой кулак.

— Мало ли что покажет анализ. Кроме того, ничто не мешает им проверить и ваши руки. Поэтому нам следует сделать две вещи. Вы слушаете меня?

— О мой рыцарь! — Ее глаза сияли.

— Вымойте руки в горячей воде с каким-нибудь едким мылом. Сколько вытерпите, но не переусердствуйте, чтобы с рук не слезла кожа. Второе. Я заберу с собой револьвер. Это собьет их со следа. Вряд ли спустя двое суток анализ окажется положительным. Вы все поняли?

Она бормотала все те же слова, с тем же выражением, а глаза все так же сияли. Ее слабые нежные руки без остановки гладили мои волосы.

Ненависти к ней я не испытывал. Не испытывал и любви. Просто делал то, что требовалось.

Я взял револьвер, завернул его в розовую салфетку, которая успела пропитаться смазкой. Тщательно осмотрел ящик и сунул револьвер в карман.

— Вы спали в разных спальнях, — продолжал я настойчиво. — Он был пьян. Ничего нового, тревожного или необычного. Разумеется, вы слышали выстрел, и, кажется, примерно в это же время, но решили, что он донесся издали. Например, из леса.

Она вцепилась в мою руку. Я должен был подбодрить ее. Ее глаза молили об этом.

— Он успел порядком надоесть вам своим бесконечным пьянством. Чаша терпения переполнилась, и вы оставили его там, где он заснул, до утра, а утром старушка Бесси…

— Нет, только не Бесси, — сказала она с очаровательной твердостью. — Только не бедная старая Бесси.

Возможно, этот благородный жест должен быть растрогать меня, но я остался равнодушен.

— Главное, — невозмутимо продолжил я, — хорошенько вымойте руки, но только не обваритесь. А я заберу с собой пистолет. Справитесь?

Она снова прижалась ко мне неумело и страстно.

— А что потом?

— Потом? — Я тихо вздохнул и, равнодушный к чарам ледяных губ, отстранил ее от себя и навсегда покинул дом Крэндаллов.

Меня не трогали (или не хотели трогать) почти три недели. Неплохо для любителя, особенно в такой густонаселенной стране, как Англия.

Я гнал машину проселками, не зажигая фар. Мне хотелось думать, что между мной и остальным обитаемым миром сотни миль продуваемых ветром пространств. Я тащил чемодан сквозь бесконечные английские пейзажи, мимо полей с лениво пасущимися коровами и унылых деревенских окраин, и ни огонька не рассеивало темноту вокруг.

Добравшись до станции, я сел на поезд до Лондона. Я знал, куда идти. В меблированные комнаты в Блумсбери, к северу от Рассел-сквер. Туда, где селились одни неудачники и где никому не было до меня дела, и меньше всех неряхе хозяйке.

Завтрак — склизкое остывшее месиво — ждал на подносе у двери. На ленч здесь подавали эль, хлеб и сыр. Ужин (если вы из тех, кто ужинает) приходилось добывать самостоятельно. Если случалось возвращаться в пансион за полночь, на вас набрасывались бледные призраки Рассел-сквер. Призраки кружили вдоль чугунных оград, словно один их вид был достаточной защитой от полицейского фонарика. А после воспоминания о перекошенных ртах, изглоданных изнутри остовах и громадных пустых глазницах, в которых давно не было жизни, не давали уснуть всю ночь.

Один из постояльцев играл Баха — чаше и громче, чем хотелось бы, — но кто мог запретить ему эту невинную прихоть?

Был еще одинокий старик с застенчивой сосредоточенной улыбкой и грязными мыслями и двое неповоротливых увальней, возомнивших себя актерами.

Довольно скоро пансион мне опротивел. Я купил рюкзак и отправился бродить по Девонширу. Разумеется, обо мне упоминали в газетах, но скупо. Никаких разоблачений, никаких размытых фотографий, на которых я смахивал бы на армянина-старьевщика. Короткое сообщение о моем исчезновении: возраст, рост, вес, цвет глаз, американец, вероятно, владеет информацией, которая может оказаться полезной властям. Далее шла краткая биография Эдварда Крэндалла, не больше трех строчек — ничего занимательного, еще один состоятельный бездельник, покинувший этот мир.

Меня спасло то, что газеты называли меня американцем. Мой акцент не смущал никого в Блумсбери, а уж в шахтерских краях мне и подавно нечего было опасаться.

Взяли меня в Чегфорде, на границе с Дартмуром. За чаем, разумеется. Я остановился на маленькой ферме — столичный литератор на отдыхе, неразговорчивый, но отлично воспитанный. Большой любитель кошек.

Их было две, черная и белая — упитанные красавицы, разделявшие со мной любовь к девонширским сливкам.

В тот унылый, как тюремный двор, день мы с кошками пили чай в гостиной. В такой день впору повеситься. Серый туман клочьями нависал над грубым утесником, желтевшим на пустошах.

Несмотря на корнуоллское имя, констебль Трессидер был из местных. Он мирно сидел в уголке, распространяя специфический запах полицейской формы. Бояться следовало не его.

Второму было за пятьдесят. Крепко сбитый, как все английские полицейские, — типичный краснолицый гвардеец. Он не выказывал ни грубости, ни высокомерия, сплошные дружелюбие и участие. Краснолицый положил шляпу на край стола и подхватил черную кошку.

— Наконец-то мы нашли вас, сэр. Инспектор Найт, Скотленд-Ярд. Задали вы нам работенку!

— Чай будете? — Я потянулся к колокольчику и облокотился на стену. — Выпейте чаю с убийцей.

Инспектор рассмеялся. Констебль Трессидер не проронил ни звука. Его лицо, закаленное суровыми местными ветрами, ничего не выражало.

— С удовольствием, но давайте не будем торопить события. Никто никого не обвиняет.

Наверное, я побледнел как смерть, но не успел я и глазом моргнуть, как инспектор вскочил с места, схватил с полки бутылку «Дьюарса», плеснул мне в чашку и поднес ее к моим губам. Я глотнул.

На плечо опустилась рука. Уверенно, точно и стремительно, как колибри пикирует на цветок.

Я усмехнулся:

— Придется вам допивать самому. Я не разбавляю чай спиртным.

Констебль пил чай в уголке, инспектор — за столом, поглаживая кошку, растянувшуюся у него на коленях. Все-таки великая вещь субординация.

В тот же вечер я вернулся с ними в Лондон.

Вот, собственно, и все.

Они прекрасно понимали, что прошляпили это дело. Англичане умеют проигрывать с таким видом, будто одержали победу. Зачем я взял с собой револьвер? Она неосторожно дотронулась до него, вот я и запаниковал. Понимаю, так делать не стоило. Отдаю ли я себе отчет в том, что, если бы полиция заподозрила неладное, мне бы ни за что не выйти сухим из воды? О да, разумеется, отдаю и раскаиваюсь в содеянном.

Однако это была внешняя сторона дела. За холодной серой стеной их глаз читались сомнения. Слишком поздно в безжалостных острых умах зародилась мысль, что убитый был так пьян и так глуп, что убийце не составило труда вложить револьвер ему в руку, сказать: «Бах!» — и вялым пальцем жертвы нажать на курок.