Карина Тихонова - Дневник его любовницы, или Дети лета

Мы имеем два отдельных свертка. В первом свертке находилась толстая тетрадь в плотном кожаном переплете. Переплет выглядел изрядно потрепанным. Я перелистал странички. Желтая бумага с тихим шелестом плавала под пальцами, страницы были исписаны мелким убористым почерком, странным для мужской руки. Если бы я не знал, что это дневник моего прадеда, я бы решил, что почерк женский. Тетрадь была исписана не до конца, примерно до середины. Вначале записи были коротенькие, на полстранички. Постепенно прадед, надо полагать, входил во вкус, и записи, отделенные друг от друга датами, становились все длинней. Последняя из них занимала почти пять страниц. Читать я не стал. Просто знакомился с дневником визуально, если можно так сказать. Странный почерк был у моего прадеда. И потом, на протяжении рукописи, он заметно меняется. Вначале почерк мелкий, но ровный, уверенный. Затем буквы становятся все менее четкими, словно человек, писавший их, находился в состоянии крайнего душевного волнения и очень торопился. Кто пишет в спешке собственный дневник? Я пожал плечами. Выходит, прадеда что-то весьма волновало. Возможно, его волновало не «что-то», а «кто-то». Почерк меняется стремительно, буквально с каждой страницей. Последняя запись — это вообще нечто хаотическое, нагромождение корявых неровных строчек, словно бесформенная постройка каменного века…

Я отложил дневник в сторону. Взял бокал и сделал глоток вина, не отрывая взгляда от кожаного переплета. Тетрадь притягивала меня. Я уже понимал, что не сумею преодолеть искушение и обязательно прочитаю все, что в ней написано. «Лучше бы ты в нее не совался», — угрюмо предупредил меня внутренний голос. Но это только раззадорило мое любопытство, доселе дремавшее где-то очень глубоко.

Я развернул второй сверток. У меня на коленях лежали старые фотографии, сделанные на плотном, почти вечном картоне. Я взял верхнее фото и поднес его к лицу. Удивительные снимки. Отчего сейчас фотографы разучились работать так добросовестно, как это делали их коллеги в начале двадцатого века? Почему те фотографии похожи на картины кисти хороших художников, а нынешние снимки напоминают карикатуры? Нет ответа.

Я поднес картон еще ближе к глазам и почти уткнулся в него носом. Снимок пахнул запахом акварельных красок и плотной бумаги. Из овальной рамки на меня смотрели два человека. Одним из них был, несомненно, мой прадед. Высокий красивый мужчина в шляпе-котелке, в длинном темном пальто и ослепительно белой рубашке стоял за стулом, на котором сидела молодая женщина. Женщина?.. Я прищурился, стараясь разглядеть лицо дамы, теряющееся в летних сумерках. Вряд ли. Судя по дате, проставленной на штампе под фотографией, снимок сделан в девятьсот пятом году. Прадеду на снимке уже сорок пять, а они с моей прабабкой — ровесники. Женщина, которая сидит на стуле, совсем молодая. Лет двадцать, не больше. И все же я уверен, что это именно молодая женщина, а не девушка. Не знаю, почему я так думаю. Наверное, об этом говорит выражение ее лица: очень спокойное, уравновешенное… Но есть в этом лице тайная уверенность в своей женской силе, несвойственная молоденьким барышням.

— Красавица, — сказал я вслух.

Женщина была очень красива. Широкополая шляпа венчала пышные волнистые волосы, уложенные в высокую прическу. Вуалетка, чуть приспущенная с тульи, не скрывала красиво очерченного лба с широкими «соболиными» бровями. Изящный прямой нос, довольно крупный рот, очень красивой «сексуальной» формы… В женщине определенно чувствовалась порода, хотя я и не люблю это слово. Но самой замечательной частью ее лица были, разумеется, глаза. Почему «разумеется»? Потому что от выражения глаз зависит то, как воспринимают человека окружающие. Человек с неправильными чертами лица иногда кажется привлекательнее любого писаного красавца или красавицы. Если у него умный доброжелательный взгляд. А бывает и наоборот. Самое красивое лицо кажется неприятным, если глаза выдают мелочность, глупость, завистливость или дурной характер. Дама с фотографии смотрела на меня глазами умного, хорошо образованного человека. Более того, глазами человека, к которому хочется приложить слово «личность». Помимо этого, глаза были просто красивые. Длинные, как у египтянки с храмовой росписи, широко расставленные, очень ясные. Скорее всего, светлые. Голубые или серые…

— Кто ты такая? — спросил я незнакомку. Ответа, разумеется, не дождался.

Я перебрал остальные фотографии. Увидел семейное фото прадеда и женой и ребенком. Мой дед, которому на фотографии было не больше двух лет, испуганно смотрел в объектив со спины игрушечной лошадки, позади него сидели на диване прадед с прабабкой. Да, прабабка была красивой женщиной, ничего не скажешь. Но все же, она не шла ни в какое сравнение с изысканной прелестной барышней, которую я видел на первом снимке. Красота прабабки была тяжеловесной, как и ее слегка располневшая фигура. Широкое лицо с высокими скулами, прямой, чуть приплюснутый нос, бархатные темные глаза, гладкие черные волосы, собранные в узел на затылке. Все в ней было просто, без затей, без неровных линий, без поэтического вымысла, без страсти… Вся такая, какая есть. Почтенная мать семейства, добропорядочная верная жена. Матрона, одним словом. Скучно!

Красота молодой женщины с первого снимка была красотой блоковской незнакомки. Красота женщины, случайно встреченной на улице, мелькнувшей и пропавшей перед восхищенными мужскими глазами. Красотой, которую всячески ретушируют и приукрашивают в воспоминаниях.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука…

В общем, красотой, не имеющей ничего общего с повседневной семейной рутиной.

— Любовница? — спросил я вслух.

А что? Вполне возможно! Мужчины в нашем роду не отличались особой верностью своим женам!

Я перебрал снимки, нашел фотографию прадеда и погрозил ему пальцем.

— Шалун! — произнес я укоризненно.

«Кто бы говорил», — беззвучно ответил прадед.

— У меня наследственность плохая, — объяснил я предку. — Хочешь — не хочешь, приходится прислушиваться к твоим порочным генам.

Улыбка на губах прадеда стала чуть шире. А может, так легли коварные вечерние тени?

Я отложил фотографии, взял бокал и, не торопясь, допил вино. Собрал в стопку все бумаги, разложенные на скамейке, и пошел в дом.

Включил большой уютный торшер, стоявший рядом со столом, и еще раз полюбовался на прелестную незнакомку с фотографии. Сейчас, в переливах неяркого оранжевого света, она выглядела еще обольстительней, чем в тихих садовых сумерках. Она выглядела удивительно живой. Просто фантастика какая-то!