Вера Коркина - Сукин сын

— Не знаю почему. И думать не хочу.

Так случилось из-за тысячи причин. Почему среди толпы замечаешь одного человека, и именно этого? Если над этим думать всерьез, жизни не хватит. Потому что он хромой. И все. А чем интересен хромой — это для психиатров, этого Авилов терпеть не мог. Дурак найдет какую-нибудь зацепку и все смахнет. Останешься голым, без штанов и без стихов. Одни кишки. Нет, он за тайну, за приватные отношения, за безрассудную любовь американских леди к своим идиотским собачкам…

Вокруг прогрессировала шпиономания. Авилов не спускал глаз с депутата: как бы не сорвался с крючка, плюс его тревожила Тамара — тоже может вытворить что угодно. За ним шпионила тонкорунная Зоська, все время попадаясь в укромных уголках, и строила аметистовые глазки. Тамара буровила двоих: корчила депутата и метала стрелы в Гену.

С депутатом ударили по рукам, место и время сделки было назначено. Днем съездили в город и оформили обязательства по передаче акций. Рукопись пришлось отложить на позднее время суток, чтобы не помешали. Когда стемнело, как подростки в кустах, передали бумаги. Авилов получил гарантию будущих акций, а депутат избавился от рукописи. Сделка удалась.

Авилову оставалось найти способ вернуть рукопись в музей, то есть подкинуть человеку невинному, который понесет ее туда, куда следует, не сойдя с маршрута. Тут ему пришлось поломать голову. Вначале он подумывал о Марье Гавриловне, но у ней птички в голове, забабахи. Разве что напрямую следователю? Чтобы он сам, желательно при свидетелях, ее и обнаружил. Разве что так.

Но назавтра начался новый виток катавасий, и Шишкину добавилось головной боли. Пострадавшие все прибывали. Геннадий Постников выпал ночью с балкона. Шишкин собрал обслуживающий персонал пансионата и гостиницы сделать внушение. Двери запирать на ночь в полдвенадцатого, ключи держать при себе, регистрировать приход-уход, наблюдать, сообщать.

Гена оказался в больнице с Шуркой, которого из областного отделения перевезли в местное. У него оказалось сломано ребро. Разговаривать со следователем Постников категорически отказался, приехавшего адвоката забраковал. Вид имел напуганный, глаза вразбег.

Похоже, что их было двое, размышлял в больнице Гена. Лара уже вовсю храпела, когда его окликнули под балконом. Женский голос, неузнаваемый. Он перегнулся, потом посильней, чтобы разглядеть фигуру в тени под балконом, а сзади его ловко подкинули за ногу вверх и вперед. Следующий кадр — лежа в газоне на спине, звезды в небесах.

А вдруг это Лара? Когда он пришел, она лежала на диване и старательно храпела, разинув рот. Вдруг Тамара и вправду донесла, как обещала, а Лара ревнива и склонна к эксцессам. Скандалит она профессионально, но это не принято среди богемы, а здесь тем более — могут услышать. Ларе нужно, чтобы чета смотрелась идеально, ибо пошла мода на благополучные пары, как раньше была мода на разводы и надрывы. Теперь все должно быть, как в глянцевых журнальчиках, мило и сладенько, Лара за модой-то следит, а бабскую сущность куда? Маленький лобик, и клочковатые волосы, и плебейское происхождение? Все равно выпрет.

Когда добудились, с ней случился припадок агрессии. Вообще-то ее пушками не разбудишь. Они везде возили допотопный будильник со шляпой, ставили в железную миску и бросали в миску вилки. Только этот грохот и мог поднять Лару, а современная техника с ней не справлялась. Когда проснулась, она впала в ярость. Бушевала, кидалась на следователя, попрекала, что тот не шьет, не порет, а людей калечат одного за другим. Гена, застонав от боли в ребре, с трудом перевернулся на бок и встретился с немигающим взглядом Шурки. Вылитый Блок, оживший покойник, жуть.

— Невмоготу, — пожаловался Шурка. — Третья неделя пошла. Пора бежать отсюда. А ты чего, тоже упал?

— Столкнули.

— Во-во. Неслышным шагом и точным ударом. Угол рассчитан. Опытный.

— Думаешь, мужчина?

— Они все об этом спрашивают. А что, баба что ль? Ну какой же ловкости должна быть эта баба? Следователь последний раз на тебя намекал. На тебя я б еще согласился, все-таки мужик крупный, — Шурка призадумался. — Никого я не видел, так и сказал, чего напраслину возводить.

Гена перебирал варианты. Среди женщин, что он тут знал… да, одна отличалась ловкостью. Лара неуклюжа, Тамара — мощь, мышцы, а ловкая и бесшумная одна Зося. И дикая. Но может, и мужчина. А мужчине он зачем? Лара способна обозлиться, — есть на что, Зося с Тамарой могут тоже обидеться. Но кому понадобился Шурка, если допустить, что почерк один? А может, он и не один? Следователь отвял с марихуаной, и рукописи больше нет. Нет вещдока, Авилова и разговоров за Шурку. Одна Тамара на хвосте, ненасыть заутробная…

Больные лежали тихо, думая каждый о своем. Шурка тянул голову, чтобы разглядеть заоконную птицу-певицу, но тут появилась Лара с ворохом пакетов, замотанная в них по самую шею. Шурке тоже перепало гостинцев, и он повеселел. Лара смотрела на Гену жалостливо-гадливо, как на экспонат кунсткамеры. Не каждому удается выпасть с балкона, неудача редкая, а Лара неудачниками брезговала. Побыв немного, она заторопилась на встречу: Тамара обещала рассказать ей нечто важное.

У Гены началась истерика, иначе не назовешь. Впоследствии он и сам не мог объяснить, зачем нужна была такая откровенность. Наверное, он решил, что лучше будет, если он расскажет Ларе сам, но увлекся и перешел все границы.

Начав с обиняков, он постепенно сознался во всем. Смакуя подробности, живописал белокожую Зоську и Тамарин сексуальный вой, не замечая, как Шурка каменеет лицом. Лара сдернула очки, по щекам, капая с подбородка, покатились маленькие быстрые слезы обиды. Она слизывала их кончиком языка, а он успокаивался: пусть она тоже поплачет… Пусть не считает, что у нее, труженицы, все о’кей.

Она заметила его радость, отвесила звонкую пощечину и удалилась, непреклонная, гулко топая по коридору. Потом из палаты медленно выскользнул Шурка, оглядел пустой коридор и шмыгнул к черному ходу. Он ушел из больницы в пижаме и тапочках и в тот же день, как стало известно, запил. Пил Шурка редко, но с необратимыми последствиями. До того, что однажды спалил избу и продал казенный грузовик, всякое бывало. В этот раз его застали у реки, он собрался топиться и привязал на шею камень. Его отправили в вытрезвитель, где бились еще сутки. Через три дня терзаний и мук он объявился у следователя давать «настоящие» показания.

Лицо следователя побагровело, как осенняя листва, и больше уже не меняло цвета. Местная пресса честила его в хвост и в гриву, начальство изъяснялось матом. Он и думать забыл об ужинах у Нины и все время размышлял, с кем играет в кошки-мышки. Он чуял противника, его тихую хватку, гадскую хитрость. Тот подставлял ему то одну, то другую фигуру, и те послушно валились. Всякий раз круг подозреваемых сужался, следователь менял версию, ему мерещилось, что теперь он напал на след, но новая конструкция с треском разваливалась.