Андрей Дышев - Женат на собственной смерти (сборник)

— Закопаем в карьере. Там прохладно.

— Я тебя сейчас самого закопаю! Уберите руки! Не смейте его трогать…

По Кабанову текли струи пота. Он шевельнул рукой и услышал, как чавкнула подмышка. «Мама!» — позвал он, но звук уперся в мокрую доску. Ага, значит, все-таки бортики уже выросли. Но здесь парко, как в бане, а обещали холод… Нет, все-таки холодно, очень холодно. Кабанов уже не замечает, когда ему жарко, а когда — холодно. Он многого не замечает. Например, что Ольга горбатая. Разве горбатых берут в фотомодели? Она снималась для обложки журнала «Вожделение». Очень неудобно читать такой журнал — все равно что в подзорную трубу смотреть. И на стол его не положишь — выпирающий горб будет мешать… Купите меня! Купите! Кабанов хотел помахать рукой, чтобы подманить доверчивых покупателей, но гипсовая рука не шелохнулась. Тогда он принялся исправлять ценник. Сколько же тут нулей? Ого, какую цену заломили! Потому никто не покупает. Кабанов принялся стирать нули пальцем, но они не стирались, а деформировались, размазывались по ценнику, как масляные… Нет, нет, он не то делает! Эти нули стоят спереди, они означают тысячные, миллионные доли числа. Он вообще ничего не стоит, у него глубоко отрицательное значение, в него надо вложить баснословные средства, чтобы он стал стоить копейку…

Горячая ложка коснулась его губ. Не раскрывая глаз, Кабанов потянул в себя. Язык обожгло чем-то очень вкусным, напоминающим теплый дом, кухню, муху, бьющуюся в окно, мурчащего кота…

— Оля! — хотел крикнуть он, но получился едва слышимый шепот… нет, даже не шепот, а тихий выдох со слабым очертанием слова.

— Зойка, — поправил чей-то голос. — Давай еще ложечку! Открывай ротик… Во-о-от так, хорошо! Умница… Теперь еще одну…

Он послушно разжимал губы и втягивал в себя жизнь. На пятой или шестой ложке он устал, несколько капель супа вылилось из расслабленного рта… И он снова ушел из этого мира туда, к горбатой фотомодели, «Мерседесу» с рулеткой и вечным зеро… Иногда Кабанов пробуждался в полной тишине и видел горящую свечу — мутно, словно смотрел на нее сквозь запотевшее стекло. Он пытался сфокусировать зрачки, но пламя от этого начинало трепыхаться, в панике метаться, словно хотело сорваться с фитиля, как собака с цепи, и спрятаться куда-то, подальше от взгляда Кабанова. Кабанов опускал свой многотонный взгляд осторожно, как опытный крановщик делает «майну», и взгляд его придавливал лежащую на земляном полу женщину. Он узнавал ее, это была фотомодель Оля… то есть Зойка. Она спала, скорчившись от холода, прижавшись щекой к костлявому локтю с татуированным якорем… В другой раз Кабанов просыпался от гавкающего многоголосья; слова катались по тесной норе, словно тяжелые, набитые чем-то порочным и постыдным мячи:

— …а мне не нравится, что ты валяешься на входе!

— Он живет вместо меня!

— Разводишь тут заразу! У сортира его место!

— Я тебя, Зойка, могу к себе пустить…

— Довольно с нас одного дармоеда! Много ты еще на себя повесить хочешь?

— Пусть он сначала с мое послужит…

— А вдруг он бешеный и кусаться начнет?!

— Вот что, тарань трухлявая! Не лапай меня! Еще раз тронешь — по фарватеру врежу!

Потом снова следовала черная разделительная полоса, и вновь его губ касался обточенный и теплый край ложки. Кабанов тянулся к нему, норовил засосать его, словно материнский сосок, чтобы не выпустить уже никогда и жить с ним во рту; так было спокойнее, от одного прикосновения к губам под ним переставала бешено крутиться земля, не качался «Мерседес», не вращалась рулетка, и ангелы обкладывали его со всех сторон бархатистыми крыльями и голубиным воркованием.

Однажды он почувствовал свое тело — от пальцев ног до уха, онемевшего от лежания. Сила гравитации притягивала его к нарам, и тело распласталось на досках, словно камбала на песчаном дне. Кабанов лежал с открытыми глазами и видел перед собой неструганый край доски с взъерошенными занозами, напоминающий скелет кильки.

Он приподнялся на дрожащих руках, отрывая себя от полки, к которой, казалось, уже давно прирос. «Во как меня всего выколбасило!» — подумал он и начал спускаться вниз. Задача оказалась непосильной, Кабанов потерял равновесие, не удержался и упал на пол. Долго лежал, кряхтел и подбирал под себя руки, чтобы снова приподняться.

Он доковылял до мастерской, приложив к этому неимоверные усилия. В мастерской никого не было, если не считать Бывшего, который, устроившись на полу, копался в тряпичной сумочке Полудевочки-Полустарушки. Из темноты коридора доносились приглушенные охи-ахи и скрежет лопат. «Снова песок грузят», — подумал Кабанов и, отдыхая после каждого шага, добрался до бака, зачерпнул кружкой, жадно выпил. Потом зачерпнул еще раз, но вторую кружку не осилил, вылил остатки в ладонь и обтер лицо.

— Кто не работает, тот не пьет, — делово заметил Бывший, заталкивая в карман украденный из сумочки оранжевый чулок, покрытый затяжками и швами.

Кабанов не понял, к чему это было сказано. Он с удивлением ощупывал свое лицо, необыкновенное, покрытое густой растительностью, словно на нем была маскарадная маска Михаила Потапыча. Он теребил бороду, дергал ее, чесал, гладил, получая странное удовольствие. Лицо казалось чистым, ухоженным, словно шерсть какой-нибудь любимой породистой собаки, у которой и корма, и витаминов, и ласки вдоволь.

От приятного занятия его отвлек звук работающей лебедки. Пение прекратилось. Хрупкая скорлупа, в которой Кабанов прятал себя и свою немощь, стала трескаться — в мастерскую с поступательной агрессией пролетариата стали заходить люди. Сначала появилась Полудевочка-Полустарушка, извалявшаяся в песке, словно цыпленок в панировочных сухарях. Кабанову она показалась необыкновенно большой, сильной и свежей, словно вернувшееся из дальнего похода рыболовецкое судно. Она прислонила к стене огромную совковую лопату и, не сказав ни слова, направилась к керосиновой плитке. Она нарочно вела себя так, будто не замечала присутствия Кабанова и тем самым напрочь исключала его из числа претендентов на будущее блюдо.

Кабанов вздрагивал от звона кастрюль. Избыточная энергичность Полудевочки-Полустарушки пугала его, скручивала нервы, и он, подобно забитой дворняге, попятился в самый темный угол, но туда тотчас были выплеснуты какие-то застарелые помои. Тогда Кабанов переместился ближе к Бывшему, что сидел под столом, интуитивно чувствуя в нем родственную душу — столь же слабую и бесправную. Но злобный старик принялся отгонять его от своей конуры, плюясь и норовя ударить Кабанова ногой. Тут в мастерскую ввалилась разгоряченная Толстуха. От нее валил пар, словно от выварочного котла с бельем. Высморкавшись поочередно из каждой ноздри, она подбоченилась и злобно посмотрела на Кабанова.