Лев Шейнин - Три провокатора

Измученные непосильным трудом и роковой неудачей, Желябов и его товарищи вернулись домой. Как показал Окладский, он уговорил Желябова проверить, почему не произошло взрыва, и на следующий день они снова направились к насыпи. Оказалось, что провода были перерублены, по-видимому, лопатой, ибо в это время путевые сторожа очень старательно ухаживали за железнодорожным полотном, то и дело его подравнивая и подчищая.

После этого Желябов и его товарищи покинули Александровск. Взрыв императорского поезда, подготовленный под Москвой, также, как известно, не удался. Покушение было раскрыто. Охранка заметалась. Начались массовые аресты. В числе других был арестован и Окладский, представший перед военным судом на известном "процессе шестнадцати".

- Да, я член партии "Народная воля", - ответил Окладский на вопрос председателя суда. - Да, я участвовал в подготовке взрыва. И если он не произошел, то это от меня не зависело...

- Каково ваше вероисповедание, подсудимый Окладский? - спросил председатель суда.

- Мое вероисповедание социалистическо-революционное, - ответил подсудимый.

В зале, заполненном "избранной" публикой, зашептались. Жандармы, окружавшие скамью подсудимых, многозначительно переглянулись. Директор департамента полиции Плеве, сидевший в креслах для почетных гостей, за спинами судей, поднялся, вытянул бледное худое лицо с немигающими глазами, долго разглядывал подсудимого, а потом, подозвав к себе взглядом своего помощника Судейкина, что-то ему прошептал.

Через несколько часов, в своем последнем слове, Окладский гордо заявил:

- Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи. Напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление.

Но суд и не думал смягчать приговор. Он осудил "к смертной казни через повешение" пятерых главных обвиняемых: Ивана Окладского, Александра Квятковского, Андрея Преснякова, Степана Ширяева и Якова Тихонова. Остальные были приговорены к каторге.

Через пять дней в Петропавловской крепости были казнены Квятковский и Пресняков. За два дня до этого, 2 ноября 1880 года, царь "помиловал" Ширяева, Тихонова и Окладского, заменив им смертную казнь бессрочной каторгой. Но не прошло и года, как, 16 сентября 1881 года, умер в Алексеевской равелине Ширяев. Через восемь месяцев, летом 1882 года, погиб на каторге Тихонов.

Из пяти народовольцев, осужденных к казни, остался в живых только один - Иван Окладский, Вот как это произошло.

В ту ночь, когда он ждал казни, к нему в камеру неожиданно пришел начальник Петербургского жандармского управления Комаров, никогда не упускавший возможности "побеседовать" с революционерами-смертниками. Вот этот "визит" и определил дальнейшую судьбу Окладского. Сохранился рапорт Комарова, в котором он излагал свой разговор с Окладским.

Комаров пишет, что когда он намекнул Окладскому, что "по неисчерпаемой милости государя все они могут быть помилованы", то Окладский, задрожав как в лихорадке, пролепетал, что "все помилованы быть не могут", что ведь Квятковский, например, участвовал в четырех преступлениях, а он, Окладский, "только в одном"...

И Комаров, опытный жандарм, хорошо знавший меру и человеческого героизма и трусости, и верности и предательства, понял, что Окладский-революционер уже умер и что родился новый предатель. Комаров Прямо написал в своем рапорте на имя Плеве: "Клюет"...

Комаров, может быть, еще не знал тогда о том, что в эти самые часы телеграф Петербург - Ливадия передает шифрованную переписку Лорис-Меликова с Александром II как раз по этому делу. Докладывая царю, что военный суд приговорил по "процессу шестнадцати" Квятковского, Ширяева, Тихонова, Преснякова и Окладского к смертной казни через повешение, Лорис-Меликов писал:

"Исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными к смертной казни произвело бы крайне тягостное впечатление. Еще менее возможно было бы распределить осужденных для исполнения казни по местам совершения ими преступления, т. е. в Александровске, Харькове, Москве и Петербурге, расположенным по путям предстоящего возвращения государя императора в столицу. Поэтому возможно было бы ограничиться применением казни к Квятковскому и Преснякову... Временно командующий войсками Петербургского округа ген.-ад. Костанда передал убеждение, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни осужденным к смертной казни и что милосердие его величества благотворно отзовется на большинстве населения..."

На всякий случай, однако, Лорис-Меликов, очень тонкий и умный царедворец, счел нужным подчеркнуть, что он "не может не принимать в соображение неизбежных нареканий за смягчение приговора, хотя бы они исходили от незначительного меньшинства".

3 ноября 1880 года генерал Черевин телеграфировал из Ливадии Лорис-Меликову: "На телеграмму вашего сиятельства No 536 имею честь донести, что на депеше... его величество изволил наложить резолюцию: "Вчера приказал, через Черевина, приговоренных к смертной казни помиловать, кроме Квятковского и Преснякова".

Как только была получена эта телеграмма, Комаров помчался в Петропавловскую крепость, чтобы окончательно "обработать" Окладского. В своем рапорте этот жандармский психолог с нескрываемым торжеством писал, что, когда он объявил Окладскому о помиловании, тот "так обрадовался, что даже побежал, забыв одеть туфли". И дальнейшая участь Окладского была решена. Он действительно "побежал, забыв одеть туфли", по страшному пути профессионального предателя и провокатора...

Самое удивительное в деле Окладского - это стремительность, с которой он превратился в штатного провокатора охранки. В самом деле, еще 31 октября, в своем последнем слове на суде, он гордо заявил, что не просит смягчения своей участи, и если суд смягчит свой приговор, то он "примет это за оскорбление". Но уже в ночь с 3 на 4 ноября, в "беседе" с Комаровым, Окладский взмолился о помиловании и произнес роковые слова о том, что Квятковский совершил четыре преступления, а он, Окладский, только одно. На следующий день, 4 ноября, когда Комаров объявил Окладскому о помиловании, он уже был окончательно "обработан". А через несколько дней Окладский уже стал охотно выполнять свои первые "задания"...

Он начал с того, что по требованию охранки перестукивался с сидящими в соседних камерах революционерами и, выпытывая у них важные сведения, потом передавал их своим новым хозяевам. Потом его стали подсаживать в камеры к политическим заключенным. Потом ему секретно предъявили арестованных, не желавших себя называть, и Окладский, разглядывая их в тюремный глазок, опознавал тех, кого знал. Так, например, он опознал народовольца Тригони, а в дальнейшем был арестован охранкой и Андрей Желябов, часто встречавшийся с Тригони на конспиративной квартире "Народной воли". Есть основания полагать, хотя Окладский это и отрицал на суде и следствии, что и сам Желябов был также "секретно" опознан Окладским. Дело в том, что Желябов, будучи арестован, скрывал свою фамилию. Тригони в своих записках "Мой арест в 1881 году" рассказывает, что Желябов неожиданно был опознан прокурором Добржинским, знавшим Желябова по знаменитому "процессу 193", слушавшемуся в 1878 году.