Нелли Федорова - Дом на миндальной улице

Как мне тебе это рассказать, ведь я о нем даже ничего не знаю. Я увидела его позади экипажа этих господ, он ехал на гнедой лошади, и держался так безупречно, что на него нельзя было не смотреть. И только я задержалась на нем взглядом, он поднял голову и точно посмотрел мне в лицо, словно заранее знал, где я нахожусь. Он этим взглядом словно прошил меня насквозь, я не знаю даже как… взгляд такой прямой, уверенный, и хищный, мудрый, как будто я стояла перед готовым к атаке волком. Не подумай, что я сидела час у окна, глядя на этого парня, все это длилось какие-то секунды. Мы на мгновенье встретились глазами, и меня посетило чувство какого-то предопределения что ли… вот как будто заранее знаешь, что знаешь либо, что будет дальше, либо кажется, что все это ты уже видел. Но толком в этом я не успела разобраться, потому что услышала Маргаритины вопли и тут же бросилась к дверям. Мы остановились друг напротив друга ― я в дверях, она на расстоянии в коридоре. Она как-то замерла, будто опасаясь с моей стороны какого-то подвоха, и я, воспользовавшись этим, захлопнула перед ней дверь. Она начала было стучать, но я довольно грубо сказала, что занята и прошу оставить меня в покое. Меня ни на секунду не покидало ощущение того, что с этой минуты, как эти трое вошли в дом, уже ничего нет важного, кроме необходимости любым способом сохранить свою свободу. Поэтому я даже не помню, что там кричала Маргарита, что делала Лина… Я просто спустилась вниз и в упор рассматривала их, стоя у лестницы. Наверное, это было по меньшей мере невежливо, но мне было все равно. Я хотела бы произвести дурное впечатление, чтобы они отказались от меня. Другого пути нет, ведь, если они решат, меня не спросят и поставят уже перед фактом…

Того, кого мне выбрали, я узнала сразу – моложав, выхолен и аккуратен, не сказала бы, что не симпатичен собой. Но мне показалось, что он глуповат, тщеславен, взгляд бездумный и рассеянный. С ним был его друг, мерзейшее существо в мире, несмотря на аристократические манеры, изящную одежду и благородную внешность. Не могу забыть его взгляд, полный ненависти, презрения, похабное, сластолюбивое лицо, постепенно я прониклась отвращением ко всему ему – к его жиденьким усикам, тонким губкам, костлявым пальцам, вонючим сигарам…все, чего он касался, становилось каким-то замаранным.

Тот третий, его называли Эринием, чужеземец. Из Селестиды, судя по цвету кожи и одежде. Не могу объяснить тебе, но чем больше я смотрела на него, тем больше уверялась в том, что знаю его. Каждое его движение отзывалось во мне давно забытым воспоминанием. Я чувствовала себя так, будто некогда потеряла память, и теперь вижу знакомого и пытаюсь понять, кто он был… Звучит глупо, Лис, я знаю, но ничего не могу с собой поделать, я чувствовала именно это. Весь вечер Лина под присмотром Маргариты прислуживала тем двоим, а я отошла в сторону и села вышивать. В какой-то момент я поняла, что он подошел и сел рядом, в груди словно обожгло огнем, и я задержала дыхание. Он заговорил, и я могу поклясться, я знала этот голос, я слышала его раньше. Он словно шел откуда-то из глубины, из памяти, из времен, когда все было по-другому, не знаю как, но из самых дальних и милых сердцу дней… Ты можешь подумать, что я влюбилась. Паулина мне уже все уши прожужжала об этом. Но это не так. Любовь слишком интимное и самодовольное слово, слишком эгоистичное переживание для того, что связывает двоих. Я чувствовала какое-то благоговение, томящую радость, будто увидела старинного друга после долгой разлуки. Глупо, но я не могла поднять на него глаз, все смотрела в пяльцы, исколола все пальцы, я думала, что посмотри я на него, я либо расплачусь, либо брошусь ему на шею. Я наверное сошла с ума…

А потом он просто тихо попросил ― посмотри на меня. И в этих словах было столько власти, столько силы, столько глубины, будто он снял с меня последнее платье. Я… Мы смеялись и болтали о чем-то отвлеченном и ненужном, и вдруг среди бессмысленной светской болтовни он спросил, нужна ли мне помощь. Я сказала «да». Тогда он кивнул и спросил, понимаю ли я, что обратной дороги не будет. Я сказала, что для меня свобода означает жизнь, и если я потеряю одно, то потеряю и другое. Он вдруг улыбнулся, и мне стало страшно от этой лукавой, всезнающей улыбки, я оглянулась и увидела, что те двое смотрят на нас с вытянутыми физиономиями. И только тогда поняла, что мы с ним все это время говорили по-селестийски, которого я не знаю… Если уж это возможно, то я верю, он поможет мне, Лис.

Прости, милая, я должна бежать. Лина бьется в истерике, надо ей помочь.

Уже скоро, увидимся у тебя.

Твоя Нелл.

(Помпей К. Паулине N., 5 января, год 861)

Привет, сестренка.

Я рад, что тебя заинтересовала моя история. Конечно, она далека от совершенства – я всего лишь бездарный писака, и есть множество более талантливых поэтов, чем я. Если хочешь, я могу показать тебе уже написанные главы, а ты пришлешь мне свои, если захочешь. Я обещаю, я никому не покажу рукопись без твоего ведома.

Мне кажется, рассказывать о какой-либо истории – все равно, что пытаться нарисовать музыку. Ведь как бы ни было велико тщеславие, готовая история сама говорит за себя, иначе это уже плохая история, если к ней нужны какие-то комментарии. Но ты просила, и я не могу отказать. Тем более, что я пропустил некоторые главы и без кое-каких пояснений ты ее действительно не поймешь.

История начинается в наше время в Селестиде. Мой герой – один молодой купчишка, юноша избалованный временем и благами, которые может предоставить этот замечательный город. У него есть все, что только можно пожелать – блестящее будущее, хорошая, любящая семья, уютный дом. Но все это его не радует. Он смотрит на идиллические вечера с семьей, и ему все кажется пресным и скучным. Он выполняет поручения и решает дела, но уважение коллег, успех и невероятные прибыли его не греют. Все стало таким серым, унылым. Но дело не в том, чтобы мой герой желал каких-то невероятных поворотов судьбы или бурных чувств в своей жизни, как это сейчас всюду бывает в литературе…

Ты извини, что я отвлекусь, но литература для меня – это мое все. Иногда я сожалею, что не могу вступить в дискуссии с уже умершими писателями, иногда мне кажется, что каждый из них для меня родной – не столько потому, что я знаю их биографии, сколько благодаря тем мирам, что они открыли своим творчеством. Может быть, это прозвучит глупо, но я чувствую слова. Каждое слово – это образ, нота, краска… и когда ты пишешь, это будто стремительный поток чувств, мелодий, движений, когда ты пишешь, это уже не ты, ты не принадлежишь самому себе, ты – механизм, орудие, с помощью которого свершается это чудо созидания. Я не признаю этих жалких писак, которые сейчас пишут лишь для того, чтобы похвастаться своим образованием, или красноречием, которые пишут ради славы, ради денег и со своего пьедестала поучают о том, как надо писать. Писать нельзя научиться по учебнику! Нельзя научиться складывать слова по образцу! Если ты не пропустишь это через себя, то никогда не почувствуешь главного! Конечно, нельзя сразу родиться гениальным писателем и первой же историей снискать себе славу. Перо нужно отточить, выкристаллизовать себя, научиться писать только сквозь собственное сердце.