Нелли Федорова - Дом на миндальной улице

Но рано или поздно детям запрещают лезть туда, где грязно, и это понятно – где грязь, там не только сокровища и любопытство, но и опасность. А что запрещают, того хочется снова и еще и еще. В конце концов дети вырастают во взрослых, тяга к лужам и грязной жиже исчезает, а внутренний протест остается. Может быть, поэтому слово «грязь» имеет столько силы?

Ведь грязь, это не только пятно на одежде, но чаще – все то дурное, порочное, и просто не такое, как принято. Люди бегут от такой грязи, выскабливают ее из домов и умов, но тем не менее, все равно тянутся к ней, как в детстве. Сколько я помню разговоров с девчонками, когда они показывали на кого-то и говорили «вот она уже запачкалась с тем-то» или «он такой грязный, такой развратный», и это произносилось с такой завистью или восторгом. Разве кого-то в юности привлекали тридцатилетние мужчины, состоявшиеся в жизни, уравновешенные и со всеми теми прочими признаками хорошего мужа? Да ни за что! Разумеется, каждая знала и полагала это неизменным, что выйдет именно за такого, но все равно мечтала о дерзком разбойнике, который пьет, грязно ругается и способен кувыркаться в постели днями, ночами и неделями – о том «грязном», что в общих разговорах осуждала. Думаю, не найдется такой, которая, глядя на забиваемую камнями женщину, не захотела бы оказаться на ее месте в минуту ее «падения». Или разве я не видела эти горящие вожделением глаза и охваченные жаждой языки, перемалывающие чьи-то разорванные и выволоченные наружу интимные дела?

Общество ненавидит грязь и не прощает тех, кто оступился. Большинство полагает, что жизни достойны те, кто живет «правильно», т. е. так, как все, не высовываясь, не задумываясь, в середине. Это называется – «быть нормальным». Но кто определил эту норму? Я порой видела настоящих сумасшедших, которые разговаривают с цветочками или считают невидимых ангелов, и спрашивала себя – а не нормальней эти люди тех, которые только считают себя нормальными? Ведь обычный нормальный человек охвачен противоречивыми чувствами, борется со своей природой, подавляет свои желания в угоду «нормальности» и общественных стандартов, он чаще несчастен, чем доволен. Сумасшедший же выискивает то, что причиняет ему боль и каким-либо путем удаляет ее из себя, достигая внутренней гармонии и единства с самим собой, он счастлив, его не мучают неисполнимые желания и навязанные потребности, ему трудно причинить боль, поскольку он ничем не дорожит… Да, с точки зрения человечества, его и нельзя называть человеком, но он счастлив, он в гармонии с собой, а это разве не важнее, чем быть несчастным и связанным с другими?

Общество уничтожает таких, осознавших себя, тех, кто выделяется. Оно не ценит непорочных, но навязывает шаблонную внешнюю показную непорочность к норме. Возводит благоразумие до глупости, бесстрашие до безрассудства, чувства до экзальтации, доводит человека до исступления и разлада с самим собой во имя общего, показного благополучия. И я никогда не могла понять, неужели менее ценен тот, кто испачкался и умылся, чем тот, кто никогда не видел грязи?

Думаю, что и в эту минуту многие называют меня грязной. Распинают меня в таблинумах и осуждают. И, я думаю, вряд ли кто из них, из этих светских дам, захотел бы оказаться на моем месте. Ведь они не представляют себе жизни без мужчины, который бы решал за них и брал на себя ответственность за их жизни. А мне, когда мы говорили с Аэринея, было стыдно за то, что я здесь ничего не стою и мне нечем с ним расплатиться, кроме тела. Он ко мне слишком великодушен, я себя за эту беспомощность презираю. Но когда я уеду отсюда, я буду жить своей жизнью и никогда не вспомню о том, что когда-то была пустым местом.

Вчера Аэринея пришел рано. Было самое пекло, на маленькой площади под моими окнами навесы были опущены, все окна и витрины закрыты тростниковыми жалюзи. Миндальные листья вовсе не шевелились и застыли на блеклом небе, как зеленое кружево. Я выглядывала из-за шторы, рассматривая площадь и пытаясь зарисовать ослика, привязанного к стойке лавочки. Народу было немного, но даже если бы была толпа, я бы сразу увидела его. Он как-то особенно отличался среди других людей, хотя ростом он не выделяется и одевается, выходя из сенаторской гостиницы, просто и незатейливо, как обычный горожанин. Белый хитон и серый шерстяной плащ – такой же как десятки фигур вокруг. И все же он выделялся. Может быть дело в длинных каштановых волосах, более приличных для девушки? Но и среди эотинян встречаются русоволосые и даже совсем светлые, а уж длиной может похвастать любой моряк, рыбак или храмовый служка. Может, причина в пропорциях худого сильного тела или в мягком, пружинистом шаге, в этой своеобразной грации хищного зверя? Или же в самом деле весь его облик так надежно отпечатался в моей памяти, которой я не знаю? Или же потому, что из всех людей на свете я искала взглядом только его?

Как и тогда, в доме отца, еще издали он взглянул прямо мне в лицо, нисколько не сомневаясь в том, что встретит мои глаза. Но я видела его раньше и была готова к этому его маневру. Поэтому я тут же отвернулась в сторону, будто смотрела на улицу, а затем неторопливо отошла от окна и быстро накрыла на стол – у меня все было готово. Я с утра с удовольствием повозилась с крошечными кофейными чашками из старинного шкафа, нашла в кладовой немного контрабандного кофе и пряностей и только и ждала, когда можно будет подлить кипятку. Поджидая его, привольно развалилась в кресле, с каким-то трепетным предвкушением. Впрочем, когда он спустился в комнату, вся моя готовность и уверенность в себе рассыпались, как морская пена на ветру. Скованность и стеснение вновь вернулись и, когда он взглянул на меня, приветствуя, я отвела глаза, про себя проклиная собственное волнение. Может, мне трудно было признать, что я рада видеть его и тянусь к нему с томительным ожиданием новостей ли, голоса ли, нежности узнавания, как к долгожданному другу после долгой разлуки?

«Извини, что заставил ждать так долго, – весело промурлыкал он, усаживаясь напротив. – Тебе, должно быть, ужасно скучно здесь одной. Если пожелаешь, я проведу к тебе Фелисию или кого-нибудь еще, – при дневном свете его глаза еще больше походили на море – на самый бирюзовый прозрачный край волны, где в близости дна дрожат и мерцают солнечные лучики. – В конце концов здесь есть книги, я совсем забыл показать тебе библиотеку. Хотя пыльные фолианты вряд ли могут заменить юной девушке дружественную компанию и веселую болтовню». «Книги не худшие друзья, – немедленно подхватила я и сделала жест рукой. – В конце концов и вещи – хорошая компания. Жаль лишь, что не умеют говорить». Аэринея улыбнулся себе под нос, размачивая в чашке маковую сушку. Вообще, я уже отметила для себя эту его наигранную внимательность к мелочам, которыми он занимался. Будь то чашка, плетеная кисть или подушка, порой он так разглядывал или переворачивал вещь, будто видит ее впервые и она приковывает к себе все его внимание. Это был его тактический ход – сделать вид, что занят, чтобы рассеять внимание собеседника, а потом вдруг, в самую неожиданную минуту огорошить его пристальным взглядом, вмиг выхватывающим все самые сокровенные мысли и приводящим едва ли не в смятение и полное замешательство. До того, как я научилась отвечать ему тем же маневром, он часто заставал меня врасплох. Так было и в этот раз. «Пожалуй, ты права, – отвечал он, занимаясь сушкой так, будто важнее не было занятия во всем мире. – Вещи порой проживают более причудливые судьбы, нежели люди». Пользуясь тем, что он смотрел в чашку, я рассматривала его самого. Точеное аристократическое лицо, чуть потемневшие выступающие скулы, густые брови, длинные ресницы – странное, но притягательное сочетание неоспоримой мужественности с едва проглядывающей женственностью. Длинные девчачьи локоны, рыжевшие на солнце, мягкие и волнистые, словно нарочно скрадывавшие исходящую от всей его фигуры резкость и силу. Шея мужеская, с крутым изломом кадыка, изящным поворотом обозначившая жилу, уходящую под ключицу, мягко розовевшую в приотворенном вороте, и дальше, насколько позволял отогнувшийся край одежды, виделось в отраженном свете белой ткани матовое плечо. Я невольно засмотрелась, тем более что давно подметила за собой, насколько волнует меня именно этот участок мужского тела, и поздно спохватилась, почувствовав на себе его ироничный, внимательный, тревожащий взгляд. Я поспешно отвела глаза, но все равно ощутила, как лицо заливает пожаром. «Может быть потому, – заставила я себя говорить как можно более ровно, – что вещи имеют историю, дом и становится таким уютным. Мне еще не приходилось бывать в таких местах, которые бы с первого взгляда производили такое уютное впечатление. Здесь невольно хочется остаться». Аэринея непринужденно махнул рукой и размякшая сушка, качнувшись, едва не шмякнулась на пол: «Так оставайся, никто не запретит тебе этого. Нам придется вскоре уехать, чтобы не раздражать определенных лиц, но позже можно вернуться, если захочешь. Если тебе нравится дом, я отдаю его в твое полное распоряжение». «Ты слишком щедр со мной, – теперь я попыталась смутить его взглядом, но он не отводил глаз, а напротив, смотрел на меня как хищник, оценивающий все движения жертвы. – Я не заслуживаю таких даров. Этот дом слишком хорош, чтобы так беспечно отдавать его. Мне кажется, он обошелся тебе в круглую сумму». Он занялся следующей сушкой: «Я не заплатил за него и гроша. Удивлена? – зеленый выпад в мою сторону. – А ведь и в самом деле в каком-то плане этот дом более, чем бесценен». «И что же в нем такого сверх-особенного?» – заинтересовалась я. «Если я скажу, – пожал он плечами, – очарование тайны развеется…» «Напротив, – отвечала я. – То, что можно узнать, имеет большую цену».