Аркадий Вайнер - Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)

Он протянул мне пучок зеленого лука:

– Ешь, ешь, в нем витаминов полно.

– Это что-то новое – закусывать коньяк луком, – сказал я.

– Икры закажи, – усмехнулся Окунь. – Так что у тебя?

– Подгорел я маленько... Не знаю, что и делать.

– В таких случаях, впрочем, как и в остальных, Тузенбах говорил – надо работать, работать, работать!

– Я твоего Тузенбаха не знаю, но работать я не стану.

– Он не мой, он Чехова. А работать ты станешь.

– Это почему еще? Ты меня знаешь – я ведь завязывать не собираюсь.

– Завяжешь и станешь работать. – Окунь приподнял на лоб очки, лицо его стало растерянным и глуповатым, и тотчас, будто почувствовав это, он опустил окуляры на место. – У тебя, Батон, нет выхода, ты должен завязать. Тут ничего не попишешь – объективный исход общественно-исторического процесса.

Я прихлебнул коньяк и спросил негромко:

– Что же ты меня закапываешь, я ведь двигаюсь еще?

– Двигаешься, конечно, но совсем мало. Глянь на дружков своих, и ты поймешь, что я прав.

– В чем же ты прав – все завязали, что ли?

– Я не об этом говорю. Я о том, что твоя специальность вымирает, и притом довольно резво. У тебя есть хоть один знакомый чердачник? Или медвежатник? Может быть, ты хороших домушников знаешь? А живого сонника ты когда видел?

– Ну и что? Разогнали эту рвань – правда. Значит, мне одному вольготнее работать – никто под ногами путаться не будет.

Окунь засмеялся своим пронзительным, немного визгливым смехом:

– Так ты полагаешь, что они для тебя расчищали фронт работ?

– Не знаю, так получается, во всяком случае.

Окунь потрогал дужку очков, покачал своей кудлатой головой:

– Нет, не получается. Если ты не уймешься, они тебя уничтожат. – И сказал он это как-то горько-уверенно, твердо, наверняка без всяких сомнений и обсуждений, будто он не защитник мой бывший, ныне кореш и советчик, а Генеральный прокурор гражданин Руденко. И от этого мне стало как-то не по себе. А может, я уже коньяку выпил многовато? Я спросил:

– Но почему же именно меня?

– Тебя, Бакуму, всех остальных...

– А что произошло? Есть какое-нибудь постановление?

– Есть. Есть постановление идти нашему обществу в коммунизм. А там тебе места нет.

– Допустим. Но у меня два вопроса. Во-первых, они с самого начала шли в коммунизм, и мне это существенно не мешало. Почему же сейчас они меня станут уничтожать? И второе: а тебе в коммунизме место есть?

– Отвечаю в порядке поступления. – Он снова пронзительно засмеялся. – Дорога в коммунизм – весьма долгое и трудное мероприятие и требует наряду с определенными нравственными установлениями необходимых экономических предпосылок. С точки зрения их морали и идеологии ты и раньше был явлением острореакционным, и они в силу своих возможностей с тобой боролись. Но, во-первых, вас было очень много, а во-вторых, ваша проблема сдвигалась в тень из-за тысяч других, более насущных задач. Теперь вас стало гораздо меньше, зато государство располагает неизмеримо большими материальными и людскими резервами, для того чтобы подавить вас окончательно и навсегда. И сейчас этот вопрос уже в повестке дня...

– Понял. А как со вторым вопросом?

– Насчет моего места в коммунизме? Насчет коммунизма не знаю, но думаю, что на весь остаток социалистического строительства мне местечко спокойное отыщется.

– Это почему же? Объясни мне, чем ты меня лучше?

Окунь захохотал тонко, визгливо, хлопая себя ладонями по пышной груди, у него даже очки от смеха запотели. Он протер их пальцем.

– Ты, оказывается, в амбицию полез! Так знай, что я тебя нисколько не лучше. Я тебя хуже, я много, слышишь, много хуже тебя!

– Тогда почему тебе найдется место, а мне нет?

– Потому что они – ОНИ – этого не знают. Я отличаюсь от тебя тем, что твое поведение в обществе носит невыносимо ДЕРЗКИЙ характер. Ты как помойная яма на центральной улице. А я не помойная яма, я аккуратный мусорный бачок, и стою я не на проспекте Калинина, а в тихом заднем дворе всеми забытого переулка. Понимаешь, какое дело, мы живем в гуманном обществе, и законы блюдут этот гуманизм. Я этими законами пользуюсь, а ты их систематически и злостно нарушаешь.

– Чем же это ты пользуешься?

– В уголовном праве Российской империи существовал институт подозревания. Вот в такой истории, как со мной случилась, не смогли бы доказать моей вины, а оправдать бы не захотели и вынесли бы вердикт: «Оставить под подозрением навечно!» И привет. Существовала такая милая формулировочка – это тебе не сорок седьмая статья КЗоТ, сиречь Кодекса законов о труде.

– Ну нет сейчас такой формулировочки – тебе-то что толку с этого? Из адвокатов-то тебя выперли?

– Из адвокатов! Но не из жизни же! Что я, себя не прокормлю? И вкусно, и сытно. Но только без нарушения закона – есть тысяча способов обойти его.

– А девулек своих? Тоже прокормишь?

– С девульками сильно похужело, но это неизбежные издержки всякой неудачи. Я сделал глупость, а ничего в мире не стоит так дорого, как глупость. Ларошфуко давно сказал, что самый верный способ быть обманутым – считать себя хитрее других. Я ошибся, за это надо платить.

– Ну а я?

– А ты мастодонт. Динозавр. Где-то птеродактиль – совсем уже вымирающая порода людей, которые берут чужое имущество, не желая даже чуть-чуть потрудиться над тем, чтобы это так вопиюще не бросалось в глаза окружающим.

– Ну хорошо – умер я. Как явление. На моем месте ты – что станешь делать? Найди мне местечко, сытое и тихое.

– Займись коммерческой деятельностью. Советским бизнесом. Иди в артель, в магазин, в столовую, садись в киоск по ремонту авторучек...

– И что?

Окунь усмехнулся, съел бутерброд с баклажанной икрой, тарелку вытер корочкой, проглотил ее и облизнул пальцы с очень короткими, будто поперек расколотыми ногтями и воспаленными искусанными заусенцами. Спросил:

– Не понимаешь или валяешь дурака?

– Не понимаю. А может, от тебя хочу услышать – знаешь, со стороны это как-то убедительнее.

– Тогда слушай. Если ты совершаешь такой шаг, то ты сразу приобретаешь очень много. Социальный статус. Понимаешь?

– Не очень.

– Ну вот сейчас ты не воруешь, не продаешь краденое, а сидишь в гостях у приятеля и ведешь с ним беседу за жизнь. И несмотря на это безобидное занятие, твое существование даже в этом противозаконно – ты нигде не работаешь, не имеешь постоянного места жительства, существуешь на нетрудовые доходы и тэдэ и тэпэ. Ты в этом обществе паразит, понимаешь, не бездельник, а паразит, сиречь явление исключительно вредное, особенно в моральном смысле, ибо нравственный догмат нашей жизни – «Кто не работает, тот не ест». А ты ешь, и, надо полагать, неплохо, а сейчас запиваешь «Отборным». Поэтому не только милиционеры, но и всякий рядовой советский гражданин, ознакомившись с твоей личностью, начинает сильно хотеть взять тебя к ногтю. И это навсегда делает тебя врагом общества в целом и каждого его гражданина в отдельности.