Светлана Климова - Ангельский концерт

Матвей Ильич Кокорин, в сером костюме, без галстука, в новых туфлях и сорочке, лежал на боку лицом к двери. Колени мертвого были поджаты к животу, в руке он сжимал острый осколок от разбитого бокала синего стекла, а глаза оставались открытыми. Стул с высокой спинкой, на котором он, очевидно, сидел до момента наступления смерти, был косо отодвинут, угол ковра завернулся.

Супруга Кокорина осталась полусидеть в мягком кресле, придвинутом к столу. Руки ее лежали на подлокотниках, голова свисала на грудь. Тело слегка сползло с сиденья, на кремовой шелковой блузке женщины темнело пятно от пролитого вина — на столе имелась откупоренная бутылка очень дорогого бордо, настоящего «Шато Марго» двенадцатилетней выдержки.

Но это выяснилось уже позже, когда домом и покойными занялись эксперты. Однако уже с первого взгляда становилось ясно, что последний ужин семейной пары проходил в особо торжественной обстановке. Английский фаянс, серебряные столовые приборы, синие венецианские бокалы начала прошлого столетия и накрахмаленные салфетки в кольцах, которыми никто так и не воспользовался. Цветы в тяжелой хрустальной вазе. Легкие закуски, зелень, дорогой сыр нескольких сортов на блюде под хрустальным колпаком, фрукты. И хотя внешний осмотр тел не выявил на них никаких следов насилия, старший мобильной группы немедленно вызвал оперативников из отдела по расследованию убийств. Уже на следующее утро дело истребовала прокуратура — Кокорин был лицом известным не только в городе, но и за пределами страны.

Сын и дочь покойных прибыли в тот же вечер в начале двенадцатого — сразу же после того, как с ними связался следователь. Оба, несмотря на глубокое потрясение, в один голос подтвердили, что все ценное имущество и произведения искусства в доме в полной сохранности. В ящике стола Нины Дмитриевны лежала довольно крупная сумма наличными, а в шкатулке в ее комнате — несколько дорогих колец и браслет с голубыми бериллами. Однако ни Павел, ни Анна не смогли ничего пояснить по поводу случившегося с их родителями.

В ближайшие дни экспертное исследование установило, что смерть обоих Кокориных наступила между десятью и одиннадцатью часами, практически одновременно. Причиной ее стал прием внутрь несовместимой с жизнью дозы редкого и практически никогда не употреблявшегося в практике суицидов нейротоксина — продукта жизнедеятельности микроскопического гриба, паразитирующего на зернах ячменя, и в особенности на пивном солоде. В сравнении с пресловутым цианистым калием этот «продукт» выглядел как термоядерная бомба рядом с омоновской дубинкой. Дозы в двадцать микрограммов было бы достаточно для двоих, но того количества отравы, которое эксперты обнаружили в вине, хватило бы на дюжину семейных пар. И тем не менее о преднамеренном убийстве не могло быть и речи — следов пребывания посторонних в доме вечером шестнадцатого не оказалось. Отрицали такую возможность и свидетели — соседи Кокориных. Тщательный осмотр участка также не выявил ничего подозрительного.

В воздухе повисла целая туча вопросов, на которые следствие не имело ответов. Откуда взялся токсин? Почему всегда организованные и методичные Кокорины, в особенности Нина Дмитриевна, не оставили никакой записки или завещательного распоряжения? Допустим, решение свести счеты с жизнью у супругов возникло спонтанно, но чем оно могло быть вызвано и почему так заботливо и тщательно был сервирован ужин? Сомнение вызывал и способ, которым оба приняли яд, и многое другое. При этом в бумагах и документах покойных был полный порядок, а их финансовое положение не вызывало беспокойства.

Возможность психического расстройства, пусть даже кратковременного, Павел и Анна категорически отмели сразу, смертельная болезнь также исключалась — оба супруга были сравнительно здоровы для своего возраста и сохраняли работоспособность. А тут еще и вещество, с помощью которого было осуществлено самоубийство. В чистом виде его не существовало в природе, и для того чтобы получить такое количество, которое было использовано за ужином у Кокориных, потребовалась бы биохимическая лаборатория с самым современным оборудованием, да не простая, а из тех, что работают под прикрытием спецслужб. Поскольку ничего подобного в доме не обнаружилось, а среди друзей и знакомых семьи не было специалистов-токсикологов, факт остался без объяснения.

Следствие это, однако, не смутило, и дело было закрыто. Мало ли, в конце концов, необъяснимых вещей и поступков. Линию токсина формально отработали, уперлись в тупик и на том поставили точку. Матвею Ильичу случалось выезжать за границу, в Европе у него была бездна связей и знакомств, и чтобы отследить все возможные контакты покойного, у прокуратуры руки оказались коротковаты. Сошлись на том, что именно за рубежом художник каким-то образом приобрел уникальный яд — настолько уникальный, что понадобилось полторы недели работы отдела в специализированном столичном институте, чтобы закончить серию анализов.

На всякий случай я поинтересовался, не помнит ли Гаврюшенко, когда Кокорин в последний раз покидал пределы страны.

Ответ последовал незамедлительно. Мой бывший шеф тем и был знаменит, что держал в памяти подробности всех уголовных дел, проходивших через его руки за последние полтора-два года.

— В двухтысячном. Недельная поездка в Прагу по приглашению частной галереи на Градчанах.

Я удивился. Если нейротоксин действительно был получен Кокориным за рубежом, значит, к суициду он готовился в течение последних шести лет. При этом ни у кого не возникло ни малейших подозрений на сей счет, даже у детей.

— Я же говорю — чистая психиатрия, — кивком подтвердил Гаврюшенко. — Последнее дело — эти интеллектуальные и организованные параноики. Если они что-нибудь вобьют в голову…

— Знаем-знаем, — сказал я, — проходили… Ну а собака?

Гаврюшенко, уже остывший, снова побагровел.

— При чем тут собака? — угрожающе начал он. — Ты что имеешь в виду? — И тут же, без всякого перехода, хрипло захохотал, хватаясь за бока.

Отдышавшись, он выбил из пачки сигарету и наклонился к моей зажигалке.

— Дежавю, — невнятно произнес он. — Помнишь того мопса в пятиэтажке на Слепцова?

— Ну, — сказал я. — Только теперь у нас не мопс, а лабрадор. Кличка Брюс. Так куда же подевался Брюс этот самый?

— Хрен его знает… — Гаврюшенко поднялся, взглянув на часы. — Давай, собирайся — половина десятого… Наверно, хозяева отпустили, еще до того… Или сам сбежал. А может, и дети забрали. Я его, во всяком случае, не видел ни разу.

— То есть, если я правильно понял, вы считаете, что Кокорины отпустили лабрадора перед тем, как последний раз сесть за стол? Из гуманных, так сказать, соображений? И после этого пес больше домой не вернулся? Быть этого не может!