Реймонд Чандлер - Великий сон

— Нет, мадам. — Ошеломленный, он сжимал деньги в горсти.

— Вам здесь понравится, — она повисла у меня на руке. — Отвезите меня на своей машине, Марлоу.

— Она на улице, снаружи.

— Неважно, Марлоу. Мне нравится гулять, когда туман. Встречаешь таких интересных людей.

— Черт побери! — я дал волю своим чувствам.

Она держалась за мое плечо, и ее всю трясло. Так и не отрывалась от меня, пока мы шли к машине, но там уже дрожь ее оставила. По извилистой дороге, обсаженной деревьями, я объехал дом с задней стороны, и дальше аллея выходила на бульвар — главную улицу Лас Олиндас. Проехав под старинными дуговыми фонарями, мы через пару минут оказались в городке — темные дома, вымершие магазины, бензоколонка с фонариком над ночным звонком и, наконец, еще открытая аптека.

— Может, выпьем чего-нибудь? — предложил я.

Она кивнула — лицо в темноте казалось белым пятном. Свернув к тротуару, я остановился.

— Немного черного кофе с каплей виски и вам полегчает.

— Я сейчас могла бы напиться как два матроса сразу и не почувствовала бы.

Я открыл перед ней дверь машины, и она вышла, скользнув ко мне всем телом, даже волосы коснулись моего лица. Мы вошли в аптеку. Я купил у стойки бутылку виски, отнес к столику и поставил на потрескавшуюся мраморную столешницу.

— Два кофе, — заказал я. — Черного, крепкого и сваренного в этом году.

— Здесь нельзя пить алкоголь, — сказал продавец в синем застиранном халате. У него была плешь на темени, достаточно почтительный взгляд и вид человека, который никогда не стал бы прошибать головой стенку.

Вивиан Рейган потянулась к сумочке за пачкой сигарет и по-мужски выбила две — предложила мне.

— Здесь полицией запрещено пить алкоголь, — опять подал голос продавец.

Я раскурил обе сигареты — себе и Вивиан, не обращая на него внимания. Он взял две чашки кофе из-под носика обшарпанной кофеварки и поставил перед нами. Покосившись на бутылку и пробурчав что-то под нос, хмуро сказал:

— Ладно, вы пока пейте, а я послежу за улицей.

Он зашаркал к выходу, встал перед витриной спиной к нам и уставился в стекло.

— Делаю это с трепетом в сердце, — произнес я, открутив крышку бутылки и наливая виски в чашки с кофе. — Полицейский террор в этом городе ужасен. Во времена сухого закона в доме Эдди Марса действовало ночное заведение, и каждую ночь в вестибюле дежурили два полицейских в форме, следившие, чтобы гости не приносили с собой собственную выпивку, а покупали ее в заведении Марса.

Продавец вдруг повернулся и, пройдя за стойку, исчез за дверью с окошечком.

Мы тихонечко отхлебывали кофе с виски. Я рассматривал лицо Вивиан — напряженное, бледное, красивое и хищное. Красный и твердый рот.

— У вас злые глаза, — сказал я. — Что о вас знает Эдди Марс?

Она посмотрела на меня:

— Вытрясла я из него сегодня в рулетке кучу денег, а начинала с пятью тысячами, которые вчера одолжила у него и не должна была трогать.

— Может, это его рассердило. Думаете, именно он напустил на вас того бухальщика?

— Что такое бухальщик?

— Парень с пистолетом.

— Вы бухальщик?

— Конечно, — засмеялся я. — Точнее говоря, бухальщик находится по ту сторону забора. На худшей стороне.

— Я часто думаю, есть ли какая-нибудь еще хуже.

— Мы отклоняемся от темы. Что о вас знает Эдди Марс?

— Думаете, я у него в кулаке?

— Да.

Губы ее скривились.

— Придумайте что-нибудь поостроумнее, Марлоу, пожалуйста. Гораздо остроумнее.

— Как поживает генерал? Я и не пытаюсь быть остроумным.

— Не очень хорошо — сегодня он не вставал. Хоть бы вы перестали меня выспрашивать.

— А я вспоминаю минуты, когда то же самое думал о вас. Что известно генералу?

— Наверное, все.

— Ему рассказал Норис?

— Нет. Уайлд — главный прокурор. Вы сожгли те фотографии?

— Конечно. Вы беспокоитесь за свою сестричку, правда?

— Пожалуй, она единственная, о ком я беспокоюсь. Отчасти тревожусь и за отца, чтобы он не узнал о некоторых вещах.

— С иллюзиями он распрощался, но у него, полагаю, есть еще гордость.

— Мы же одной крови, и в этом весь ад, — она смотрела на меня глубокими, отсутствующими глазами. — Не хочу, чтобы, умирая, проклял свою кровь — она всегда была бешеной, но не порченой.

— А теперь порченая?

— По-моему, вы так думаете.

— О вашей — нет. Вы просто играете свою роль.

Она опустила глаза. Отхлебнув кофе, я раскурил себе и ей по новой сигарете.

— Значит, вы стреляете в людей, — тихо сказала она. — Вы убийца.

— Я?! Как прикажете понимать?

— Газеты и полиция преподнесли все прекрасно. Только я не всему верю, что приходится читать.

— И вы думаете, что на моей совести Гейджер — или Броди, а может, оба?

Она промолчала.

— Мне не пришлось этого делать. Но, полагаю, мог бы, и ничего мне за это не было бы. Любой из них не моргнув глазом начинил бы меня свинцом.

— Тогда, значит, вы убийца в душе, как все фараоны.

— Глупости.

— Один из тех темных, отвратительно-хладнокровных субъектов, которые к людям испытывают столько же чувств, сколько мясник к забитому скоту. Я это сразу подумала, как только вас увидела.

— Слишком много у вас сомнительных приятелей, чтобы думать так, а не иначе.

— Они все — ангелы по сравнению с вами.

— Благодарю, миледи. Только и вас ведь не назовешь невинной овечкой.

— Давайте убираться из этого мерзкого городишка.

Расплатившись, я сунул бутылку в карман, и мы удалились. Продавец по-прежнему отнесся ко мне без симпатии.

От Лас Олиндас мы промчались через вереницу мокрых прибрежных поселков с домишками-хибарами, поставленными на песок вблизи от гудящего прибоя, и с домами побольше, стоящими подальше на дюнах и скалах. Кое-где светилось окошко, но в большинстве домов было темно. От моря тянуло запахом водорослей. На мокром бетоне пели шины. А мир казался сплошной мокрой пустыней.

Мы подъезжали к Дель Рей, когда она заговорила впервые после отъезда из аптеки, и голос ее звучал глухо, будто скрывая внутреннее волнение.

— Сверните к пляжному клубу в Дель Рей — хочу взглянуть на море. Это первая улица налево.

На перекрестке горел желтый светофор. Свернув, я стал спускаться по холму с высоким обрывом с одной стороны и трамвайными рельсами справа. Вдалеке мерцали разбросанные огоньки, еще дальше — фонари у мола и легкая дымка, оставшаяся от тумана. Там, где трамвайная линия сворачивала к обрыву, дорога пересекала рельсы, затем выбегала на мощеную полосу набережной, окаймлявшей открытый, незастроенный пляж. Вдоль тротуара набережной стояли машины с выключенными фарами, обращенные к морю. Огни пляжного клуба сияли метрах в двухстах дальше.

Выключив мотор и фары, я остался сидеть, не отнимая рук от руля. Прибой под редеющей дымкой бурлил и пенился почти беззвучно и незаметно, подобно всплывающей из подсознания догадке в попытке обрести форму.