Анатолий Афанасьев - Мимо денег

Слава Богу, он знал, откуда надвигается туча. После недавнего нападения в Нескучном саду он позвонил Микки Маусу и предупредил, что если озорство не прекратится, он примет меры, которые вряд ли придутся магнату по вкусу. И добавил, что пока у него нет гарантий безопасности, ноги его в «Токсиноре» не будет. Трихополов, изобразив недоумение, поинтересовался, какое именно озорство профессор имеет в виду. Сабуров ответил коротко и нагло:

— Оставьте в покое Берестову. Она под моей защитой.

— Даже так? — Трихополов не сдержал сарказма. — Дорогой профессор, по-моему, вы изволите мне угрожать?

Это был вызов, и Сабуров его принял. Не потому, что был отчаянным человеком, а скорее всего потому, что еще не пришел в себя от побоев, и еще потому, что Аня лежала в соседней комнате в невменяемом состоянии. Он напомнил могущественному собеседнику сказку о Кощее Бессмертном, чья душа хранилась в ларце на диком утесе, запечатанная в яйцо, упрятанное в брюшке дикой утицы.

— Помните эту историю? — спросил таким умиротворенным голосом, каким не говорил еще ни с кем.

— Не улавливаю аллегории, герр профессор.

— Нет никакой аллегории. Вы богатый человек, Илья Борисович, и как раз поэтому должны знать, что бывают ситуации, когда деньги не имеют ровно никакого значения. Это не угроза, это констатация, научный, так сказать, факт.

— Иван, растолкуй, пожалуйста, свою шараду.

— Я врач, а вы мой пациент. Уверяю, Микки, оболочка твоей души еще более хрупкая, чем яичная скорлупа.

Трихополов ответил после зловещей паузы.

— Ведь меня предупреждали, а я не поверил.

— Правильно предупреждали, — сказал Сабуров.

После еще одной паузы, похожей на провал в земной коре, Микки заговорил обычным приятельским тоном:

— Давай не ссориться из-за пустяков. Дорогой Иван Савелич, не понимаю, что тебе взбрело в голову и кто тебя обидел, но обещаю принять меры. Ни один волосок не упадет с прелестной головки твоей подопечной. Я слов на ветер не бросаю. Сам знаешь.

— Спасибо, — поблагодарил Сабуров, выслушав подлую ложь.

Он, конечно, наговорил лишнего, но не жалел об этом. Рано или поздно что-то подобное должно было случиться. Если бы не Микки, подвернулся бы кто-нибудь другой. Кому-нибудь Сабуров обязательно помешал бы, как пень на дороге. Даже если бы он вовремя осуществил свою мечту — приобрел домик в деревне и уехал туда доживать свой век — наверное, и там достали бы лютые ветры перемен. От нашествия двуногих вурдалаков можно спастись лишь в сырой земле.

По размышлениям Сабурова, человечество начало деградировать, повернуло вспять к пещерам аккурат после эпохи Возрождения и за последующие столетия успешно проделало весь обратный путь, что, по непостижимой логике, совпало со все убыстряющимися темпами технического прогресса. Нынешний дикарь, вооруженный Интернетом, подобно тому как его далекий предок оснастился деревянной дубиной, был в стократ опаснее; в его облике отчетливо проступили черты полного вырождения. Вся его колоссальная энергия, накопленная в веках, сдобренная электричеством и расщепленным атомом, направлялась теперь исключительно на разрушение своей первозданной уютной колыбели — планеты Земля. Те, кто, сохраняя в себе некий отблеск веры в Бога, оказывал слабое сопротивление, падали под мощными ударами прогресса, будто трава под утренней косой; и напротив, те, кто соответствовал всеобщей суицидной эпидемии, возглавляли правительства, сосредотачивали в руках капиталы, стремясь воссоединиться в едином мировом правительстве, чтобы уже без помех совершить последний цивилизованный прорыв в абсолютное безмолвие, в никуда, в преисподнюю. Если представить человечество в виде грандиозного фурункула на теле природы — и, пожалуй, это не будет чрезмерной абстракцией, — то, додумывая метафору, можно сказать, что на пороге третьего тысячелетия от рождества Христова чей-то невидимый безжалостный скальпель рассек нарыв и вся планета в мгновение ока превратилась в подобие чудовищной операционной, пропахшей гноем, где в смертных муках корчился вселенский гомо сапиенс, давно потерявший представление, кто он такой на самом деле. Первый, самый болезненный надрез, как полагал Сабуров, пришелся как раз по тому месту, где географически располагалась Россия, и ему, разумеется, хотелось пожить еще немного, чтобы уяснить, что это было — милосердие или кара Господня.

Повстречав Аню, он стал, к сожалению, намного беспомощнее, чем был. К нему вернулось то, от чего он, казалось, навсегда избавился много лет назад, когда похоронил жену: страх за любимого человека, подкрепленный убежденностью в том, что на этом свете, где каждый способен навредить хотя бы соседу, никто, никогда и никому не может помочь. Как врач, как просто человек, много времени проводивший в умственном уединении, Сабуров считал эту истину непреложной. Вернее этой истины была лишь та, что человек, хоть вывернись наизнанку, не в силах помочь и самому себе. Все рассказы, как люди по благородству души или в любовном опьянении спасали друг друга от беды, от тяжелой болезни, от бедности и прочих напастей, запечатленные во множестве книг и передаваемые изустно, были не более чем наивным детским самообманом, происходящим от нежелания или неумения посмотреть правде в глаза. Попробуй уклонись от смерти, которая приходит всегда в свой час, ни секундой позже или раньше, или отведи ее от близкого существа, и тогда поймешь, что такое «тщета устремлений».

— Не пойти ли нам на кухню? — Сабуров произнес это таким тоном, будто предложил отлет на луну. — Хочется чего-нибудь сладенького, а тебе?

— С удовольствием выпью кофе. — Аня потянулась за ним, как собачонка. — Но вы не ответили на мой вопрос.

— Ты опять про кошмар?

— Это вы его так назвали.

Уселись за накрытым к полднику столом: мед, творог, фрукты… Татьяна Павловна отлучилась в магазин, в квартире они были одни. Иван Савельевич ухаживал за дамой: сварил кофе, разлил по чашкам, сдобрил сливками из глиняного кувшинчика. Недавно выяснилось, что оба предпочитали кофе именно с топлеными сливками — мимолетный факт, приведший его в старческое умиление.

— Помнишь Володю-слесаря, который двери ставил? — спросил Сабуров, степенно пригубив кофе.

— Конечно, — сказала Аня.

— Так я к чему? Он тоже жаловался, что его преследует один и тот же кошмар. Обычная бутылка портвейна, три семерки, такие теперь не выпускают, но суть не в этом. Бутылка-то обыкновенная, и он из нее пьет, прямо из горлышка, как заведено у слесарей, но она никогда не кончается. Представляешь, ни разу ему не удалось осушить ее до дна. Все, как у тебя, происходит словно бы в реальности: вкус вина, холодное стекло, опьянение. Единственный штрих: бутылка бездонная. Это Володю сильно нервирует. Так ведь не бывает. В жизни как раз наоборот: вина никогда не хватает.