Владимир Лорченков - Гавани Луны

Венера и выглядит бесстыжей и обнаженной.

Просто взгляните на нее утром, когда ваш стояк нарушает общепринятый ход истории. Взгляните, и убедитесь в моей правоте. Я же, поглаживая себя, и глядя на Венеру, светившую в верхнюю часть моего окна, выходящего на реку, часто мечтал. Конечно, это были эротические фантазии. В них я часто представлял себе Венеру богатой иностранкой, туристкой из, почему-то, Венесуэлы. Которая – да, Венера, – спускается ко мне с шаткой, разбитой лестницы с неба. Взвизгивая, и придерживаясь руками, как всегда делаешь, когда спускаешься по раскладной лестнице. Я думал о том, как бы она выглядела в этот момент, и во что была одета. Я решил, что лучше всего, если бы под юбкой – примерно до середины ляжки, – на ней ничего не было. И Венера ясно дала мне понять, что это так. К сожалению, яркий свет там, где должны были быть трусики, не позволял мне рассмотреть все повнимательнее, но я не расстраивался, потому что уже предвкушал встречу. В конце концов, меня ждало нечто невероятное.

Сама Венера спускалась с неба, чтобы дать мне.

И уж упускать эту возможность я не собирался.

Встреча не разочаровывала меня. Она была сочной, чуть полной женщиной с большой, свежей еще грудью. У нее и правда был выпуклый живот, и по нему стекали капли пота, который появляется, если вы вожделеете. Она вожделела. Я спускал ей на живот, и размешивал свое семя в ее поте. Венере нравилось. Она набирала в рот огня и, словно факир, сплевывала им в мой пах. После чего слизывала все до последней искорки. Я держался, сколько мог, но всегда кончал первым. Это-то и отличало Венеру от смертных женщин. Им я никогда такого фокуса не позволял. Старался до последней черты. Иногда это раздражало Рину. Ну, если в виде исключения ей хотелось быстрого секса. Она визгливо упрекала меня в том, что я вожусь с ней, словно хирург с трупом в анатомическом театре. Заткнись, расслабься и кончай, говорил я. Согласись, что, как и хирург, я в совершенстве знаю устройство твоего тела, возражал я.

Эту карту ей крыть было нечем.

Она затыкалась, расслаблялась и кончала.

С Луной все представлялось иначе.

Ведь Луна всегда представлялась мне худощавой испорченной девицей, ну, вроде одной из моих студенток, с которыми я никогда не спал. Жену это раздражало. Она не верила, и утверждала, что я или осел, или лгун. Правда, поначалу, когда она убедилась в том, что я Действительно не трахнул ни одну из своих студенток, привлеченных имиджем писателя и затворника, – выбирающегося из своего городка на Днестре почитать лекцию-другую раз в неделю в Кишиневе, – то решила, что я просто поднимаю свой рейтинг. Это, как и вообще любое рассчитанное действие, внушало ей омерзение.

Ты словно девка, которая торгует своей девственной плевой, – бросала она мне.

Не потому ли ты так зла, что потеряла эту плеву в неполных тринадцать? – спрашивал я. – И сама не помнишь, с кем и как?

Заткнись, – рычала она разозлившись, а из-за чего, один Бог ведал, Бог, да Луна, с которой эта сумасшедшая иногда переговаривалась по телефону.

Я не утрирую. Иногда Рина брала трубку телефона, набирала один, ведомый лишь ей, номер телефона, и просила позвать к телефону Луну. После этого она, клянусь, разговаривала. Более того. Я клянусь, что слышал голос ее собеседницы. Ровный, приятный, и слегка металлический.

Если бы Луна умела разговаривать, она бы говорила именно так.

Выкладывай, подружка, – говорила жена, и, многозначительно глядя на меня, отворачивалась.

О чем они говорили, для меня особого интереса никогда не представляло. Я просто выходил из спальни, отгоняя от себя мысли о том, что слышал чей-то голос, и шел на веранду. Там выпивал, или глядел на снег, покрывший Днестр и леса, и городок, и мир, и душу мою бессмертную, и пытался понять, почему я живу с этой сумасшедшей. Дело, конечно, было не только в том, что и я часто вел себя как сумасшедший.

Хоть Рина и говорила всегда, что это не больше чем поза и рассчитанный маневр, но я порой и в самом деле поступал необдуманно.

Например, этим утром.

Я думаю об этом, глядя на простыню, которая, против обыкновения, не режет мне глаза своей белизной. Ну, это и понятно, почему.

Простыня – красная.

Бледно-красная, словно Венера перед самым рассветом. А он вот-вот наступит.

Так что я вновь гляжу в окно, и вижу там тень Луны. Испорченная девица с папироской в мундштуке, и в наряде под двадцатые годы. Вот как выглядела бы Луна, прими она обличье земной женщины. Я мечтал иногда об этом. Еще мне казалось, что я испытаю наивысшее наслаждение, когда она потеребит меня своим ледяным языком. Всосет в рот, полный прохладных медяков, которыми оплатили Харону свое путешествие сотни тысяч античных бедняков. Представляя, как мое естество протискивается между прохладным металлом и горячими щеками шлюшки с небрежным взглядом Анаис Нин, я распалялся. Ох уж эти шлюшки двадцатых годов! Звезды немого кино, подружки Миллера, проститутки в роскошном неуклюжем белье. У меня встает, стоит мне увидеть задницу 20—хх годов. Ее изображение, вернее. Ведь все настоящие задницы той эпохи давно уже истлели. Приходится довольствоваться фотографиями, фильмами и воспоминаниями очевидцев.

Но я успевал, думая о них, разрядиться в пустую и мокрую постель, где лежал без сна один, без жены, или какой любой другой женщины.

Их я, конечно, в дом приводил, хоть это и было чревато.

Невероятно терпимая к проявлениям распущенной сексуальности в строго допустимых для этого местах и ситуациях, моя женушка ненавидела измены. Так что, если мне хотелось полакомиться чужой задницей в нашем доме, приходилось ждать отъезда Рины. На вопрос, какая часть женского тела значит для меня больше всего, я отвечал не раздумывая. Задница.

Хотите получше узнать женщину – узнайте ее задницу.

Рина, правда, никогда мне не верила. Она утверждала, что я просто-напросто скрываю свое недовольство ее маленькой грудью. Она всегда была недовольна и всегда держала меня в состоянии постоянного напряжение. Она называла это «беспокоящие бомбардировки». Она и правда беспокоила меня бомбардировками моих к ней привязанности и честолюбия. И если первое за время нашего брака превратилось в какую-то странную, болезненную зависимость, то второе меня вовсе покинуло. Тем более, что я, как и полагается всякому писателю, отписавшему свое, занялся тем, чем пишущему человеку заниматься противопоказано.

Я стал рефлексировать и думать о том, как нужно писать, почему я этого не делаю, когда начну делать, и тому подобное.

Совершенно зря, конечно.

Как и в случае с сексом, писательство требует лишь отдачи делом.

Так что, утратив способность писать, я вцепился в то единственное, что у меня осталось.