Ольга Завелевич - Бриллиантовый шепот

– Лиза, ты должна ехать ради дочки, – вмешалась Екатерина Алексеевна.

– Я не могу оставить тебя, даже не говори об этом.

– Тогда я тоже поеду, – твердо произнесла старушка.

– Но ведь ты практически не выходишь из дома…

– Я поеду. Это не обсуждается. Когда надо быть готовыми? – обратилась она к Любе.

– Завтра утром я заеду за вами. Мой муж исхитрился договориться с одним шофером. Вещей брать минимум, если есть какие-нибудь украшения – захватите с собой, зашей их в пояс. Деньги возьми все, что есть, – сыпала указаниями Люба.

– Спасибо тебе, Любочка, – только и успела произнести Лиза, как подруга уже вылетела за дверь.

Но и тут они не успели. Как ни крепилась старая женщина, какие героические усилия он ни предпринимала, болезнь взяла свое. К утру начался сердечный приступ.

– Уезжай, – шептала она посиневшими губами Лизе, метавшейся между ней и плачущим ребенком, – прошу тебя. Я никогда не прощу себе этого.

– Нет, тетя. В конце концов, что за дело немцам до меня?

– Ты не знаешь их, а я знаю. Еще в ту войну людей газом травили… Вспомни, что Петя рассказывал о гибели брата, – санитарный обоз гранатами закидали с аэроплана. Их культура и порядок – это личина… Они звери и быстро покажут свое лицо, да еще и сделают все в идеальном порядке… И соседи не любят русских, давно зарятся на наш домик. Жадность и зависть – они всеми людьми двигают. Уезжай, доченька, Машу спаси…

– Тетя, через несколько дней ты поднимешься, и мы уедем все. Несколько дней – не страшно, мы успеем.

Екатерина Алексеевна умерла через два дня. В Ригу вошли немцы. Лиза опять опоздала.

Началась новая, страшная и непривычная полоса жизни. Предсказания тети сбывались. Соседи перестали здороваться с молодой женщиной, злобное шипение неслось в спину. К счастью, их домик не трогали. Видимо, сыграло роль заступничество мрачного соседа – латыша, давнего приятеля ее дяди. Старик, пользовавшийся у соседей неоспоримым авторитетом, заступился за несчастную женщину. Его жена помогала Лизе, приглядывая за Машей, пока молодая женщина бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы.

Рига изменилась, но не сильно. Вновь открылись кафе и рестораны, люди разгуливали по городу, стараясь не обращать внимание на немецкие патрули, грозные объявления, расклеенные по стенам, заканчивающиеся привычными словами – «за невыполнение – расстрел». Отворачивались от грузовиков, набитых людьми, которых везли на расстрел, не замечали в огромных колоннах, отправляемых в концлагеря, своих бывших соседей и сослуживцев. Верноподданнические чувства демонстрировались к месту и не к месту. Добропорядочные врачи и инженеры, рестораторы, конторщики и торговцы украшали помещения и лавки, кафе и врачебные кабинеты флажками со свастикой, вскидывали руки и орали вместо приветствия здравицы человеку, чья армия захватила и наполовину разрушила их любимый город.

У Лизы остались в Риге кое-какие знакомые, но они то ли не могли, то ли не хотели помочь молодой женщине. Каждый выживал в одиночку. Дом доктора Бичаюкиса Лиза оставила незадолго до рождения дочери, сердечно распрощавшись со всей семьей. Мадам, расчувствовавшись, расцеловала бывшую гувернантку, надарила ей кучу подарков. Некоторое время они с тетей жили на скромные сбережения, рассчитывая вот-вот перебраться в Швецию. Теперь надежды не было. Доктор Бичаюкис уехал в эвакуацию вместе с семьей, верная подружка Люба тоже.

Наконец Лизе повезло: ее взяли в ресторан посудомойкой. Платили гроши, но хозяин разрешал брать немного из оставшейся еды. Дочке хватало, оставалось и для старушки – соседки, смотревшей за ней. Маша подрастала. Лиза жила как автомат, равнодушно приняв смену своего статуса гувернантки на посудомойку. Она ходила на работу, играла с дочерью, разговаривала с соседкой, с хозяином, но в душе оставалась лишь горечь. Тоска заняла место надежды. Лиза оставалась интересной женщиной, за ней пытались ухаживать, но молодая женщина смотрела пустыми глазами, вежливо улыбалась и говорила, что торопится домой, к мужу и дочери. К дочери она торопилась всегда, муж постоянно был рядом с ней. Она чувствовала его присутствие, слышала его голос:

– Я успею!

– Нет, ты не успел. Ты был прав, беда пришла, но ошибся в одном: она пришла слишком быстро.

Так прошло четыре года, словно выпавшие из жизни.

– Товарищ подполковник! Командир полка вызывает! – сержант осторожно тряс Григория за плечо.

Бельский сел, потер лицо руками, ощупал отросшую щетину, матюгнулся, велел приготовить умыться и бритвенный прибор.

– Никак нет, – возразил сержант, служивший под началом Бельского еще на Дальнем Востоке и поэтому позволявший себе иногда некоторую фамильярность, – полковник велел явиться срочно. Должны прибыть оттуда…

Толстый палец сержанта уперся в потолок.

«Господь, что ли, явиться полковнику для детального обсуждения предстоящего наступления?» – усмехнулся про себя подполковник, а вслух произнес:

– Тем более. Куда я с такой небритой физиономией да перед светлые очи? Давай быстрее.

Через двадцать минут он уже входил к командиру полка. Большого начальства еще не было, и офицеры тепло поздоровались. Полковник и его начальник штаба давно воевали вместе и ценили друг друга. Командир полка был уверен в своем начальнике штаба, знал, что тот никогда не будет подсиживать, писать доносы, что случалось в армии нередко. На войне не было безгрешных, и вопрос был лишь в том, раздуть или нет из проступка преступление. В свою очередь, Бельский был уверен, что полковник, в случае неудачи, не сделает из него «крайнего».

Подъехало начальство, и совещание началось. Дивизия, в которую входил их полк, воевала в Прибалтике. Готовилось наступление на Ригу, обсуждались детали предстоящей операции. У начальника штаба полка высокие чины, прибывшие с инспекцией, никакого пиетета не вызывали и вообще ничего не вызывали, кроме раздражения. Все уже было решено, спланировано и обговорено не раз, но, конечно, упрятав подальше свои чувства, Бельский спокойно и аргументировано докладывал и отвечал на вопросы. Закончив отвечать, он сел на свое место и попытался сосредоточиться на происходящем, но, помимо его воли, мысли потекли в другом направлении. Рига вызывала в нем давно, казалось, ушедшее в прошлое чувство тоски по родным. Перед войной, после ввода войск в Прибалтику, у него даже мелькнула мысль взять отпуск и съездить в Ригу, попытаться узнать, что сталось с отцом и сестрой. Но отпуск ему не дали, потом началась война, и все планы рухнули. Бельский не страдал сентиментальностью, свой единственный поступок, связанный с воспоминаниями детства, – визит в родной дом перед отъездом на Дальний Восток, вспоминал с отвращением. Но человек не может быть один на свете. Он инстинктивно хочет, чтобы кто-нибудь любил его, волновался и переживал, радовался его возвращению домой. Семьи у Григория не было. Где-то далеко в прошлом остались жена, давно, впрочем, разошедшаяся с ним и оттяпавшая себе комнату в московской коммуналке. Он не жалел об этом. Бывшая супруга, на которой он случайно женился, была так же противна ему, как и коммунальная квартира, в которой он случайно поселился. В прошлом остался даже и страх разоблачения.