Алексей Сухаренко - Вырванное сердце

«Папа опять ушёл на работу голодный. Мама, но я ведь старалась. Просто отвлеклась на эти проклятые плюющиеся пузырьки».

Настя всегда разговаривала с мамой. Фотография висела на стенке над обеденным столом. Это она так её повесила, чтобы за столом они всегда собирались вместе. Как раньше. Время на часах показывало, что нужно спешить в школу. Они всегда показывали одно и то же время после того, как остановились.

«Папа говорил, что эти часы были подарены на свадьбу и что они остановились, когда пропала мама. Но на самом деле это моя и папина жизнь остановилась. Когда была мама, было весело. Время летело быстро. А сейчас оно словно замёрзло. Как вода в лужах при первых заморозках. И стало холодно. Уже давно холодно. И никак не согреться… Быстрее бы в школу. Там можно об этом не думать. Теперь никто из ребят не лезет со своими: “А что мама скажет?” У мамы спроси лучше… За два года они успели запомнить, что я живу с одним папой. Почему он их не подводит? Часы. Может, что-нибудь тронулось с места? Может быть, мама вернулась?»

Настя подошла к окну и представила, что прямо сейчас на противоположный стороне улицы идёт её мама. Девочка попыталась представить мамину фигуру, одежду. Но почему-то перед глазами всплывало лишь заплаканное мамино лицо в зимней шапке. Даже в чём была одета – было непонятно. Пальто или куртка? Настя не помнила. А за окном только осень. И непривычно тепло. Её мама не должна идти домой, как пугало в зимней шапке. Пусть даже понарошку. Чтобы все над ней смеялись. Девочка ещё раз подбежала к фотографии «сфотографировать» мамины волосы и торопливо вернулась к окну, спеша «увидеть» силуэт любимого человека. Наконец-то она «увидела» женщину, переходящую дорогу в направлении к зданию общежития. Сердце зашлось в сладком ожидании. Она представила мамино лицо с фотографии, улыбающееся ей с улицы. Голова поднята вверх в направлении их комнаты. Мама видит её у окна и приветливо машет рукой. Стало тепло. «Лёд в лужах» растаял. Вот «мама» подходит всё ближе и ближе. Девочке становится всё труднее удержать свою иллюзию, лицо не меняет своего выражения. Словно застывшая фотография вместо головы. «Мама» заходит в их подъезд. Настя вспомнила утренний звук ног отца и теперь начинает его воспроизводить, добавляя звук высокого женского каблука. Все, кто-то остановился за их дверью. Девочка подошла и прильнула ухом к замочной скважине. Дыхание. Кто-то тяжело дышит, восстанавливая дыхание от быстрого шага. Мама! Настя распахивает дверь, и её мираж тает. Как источник воды, привидевшийся в песках пустыни отчаявшемуся путнику. Она вернулась в комнату и с ненавистью посмотрела на часы.

«Я вас заведу, и вы вернёте мне маму. И попробуйте меня обмануть. Я тогда вас выброшу в окно. Сколько стоит батарейка? Рублей двадцать? А сколько их в часах? Что же, придётся разбить Фунтика».

Взгляд девочки решительно начал поедать жертву сложившихся обстоятельств – фарфорового поросёнка-копилку из любимого детского мультика. Она порылась в отцовском инструменте, достала молоток. Фунтик смотрел на решительные действия девчонки грустными глазами. Складывалось впечатление, что он пытается натянуть на голову широкополую шляпу, которую держал в руках, торопясь прикрыть место удара, но руки его не слушались, «парализованные страхом» неминуемой развязки. Настя осторожно, словно по живому, стукнула его тяжёлым молотком в место пропила. Раздался глухой звук, и на стол упало отбившееся у скульптурки глиняное ухо. Второй удар прошёлся вскользь. Словно Фунтик успел в последний момент увернуться и, соскочив со стола, попытался спрятаться, закатившись под кресло. Настя схватила живучего поросёнка и, оглядев комнату, увидела папину шестнадцатикилограммовую гирю. Почти половина её веса. Она положила копилку рядом с зелёной гирей и отошла чуть в сторону, собираясь с силами. Папа легко подкидывал эту гирю одной рукой и ловил её в воздухе. Но хватит ли у неё сил приподнять и опустить этот тяжёлый груз на копилку?

«Папа всего один раз уронил эту гирю, и след от её падения до сих пор виднеется на деревянном полу. Мама тогда его стала ругать, боясь, что придут жильцы с нижнего этажа и у них будут неприятности. Она просила отца больше не заниматься дома или хотя бы не жонглировать, но он не послушал. Он опять стал подкидывать гирю и перехватывать попеременно то левой, то правой рукой. А мама каждый раз охала и, как маленькая девочка, закрывала лицо руками. И всё просила, и просила, и просила его остановиться. И я тоже стала просить отца не подкидывать это железное чудовище, которого боится мама. А он смеялся над нашими страхами и кидал снова и снова… Фунтик такой маленький на фоне этого зелёного монстра. Без отколотого уха, словно раненый. Может быть, его ещё можно приклеить обратно? А часы? Они так и будут стоять на месте? На том месте, в котором пропала мама…» Девочка вздохнула и решительно взялась двумя руками за ручку гири.

Стограм не хотел просыпаться. Несмотря на холод, пробравший его до костей и выморозивший остатки алкоголя в крови. Болели разбитое лицо и ребра. Каждое шевеление доставляло сильную боль. Это была одна из причин, по которой он не решался вставать. Но не главная. Больше всего его страшил сам процесс продолжающегося жизненного течения, в котором он – словно клеточка планктона в бесконечном пространстве Мирового океана. И ничего хорошего его уже не ждёт. Клеточка ничтожная, больная, никому не нужная. Никому, даже огромным поедателям человеческих душ, которые ею брезгуют и пропускают её через кармические жабры, каждый раз вновь заставляя просыпаться с осознанием своего полного ничтожества. Только голуби его любили. Их нежное воркование заменяло Стограму человеческую привязанность и любовь, которыми после смерти матери он был обделён. Ещё давно в детстве его мама рассказала ему о народном христианском предании, в котором говорилось о самопожертвовании голубя. Царь Ирод после убийства всех младенцев мужского пола, дабы убедиться, что Иисус Христос уничтожен, обратился к двум птицам: голубю и воробью. Он обещал им сытую жизнь, если они скажут ему правду о судьбе младенца. Голубь, пытаясь спасти Сына Божьего, соврал деспоту, тихо проворковав: «Ум-е-р-р, у-мер-р…» – а воробей, соблазненный сытой жизнью, не задумываясь, громко стал чирикать: «Жив-жив-жив!» Разозленный Ирод велел убить голубя и приготовить ему его на ужин. На этом ужине воробей прыгал под столом и клевал смахиваемые для него царём хлебные крошки. Поражённый этой незамысловатой историей, мальчик всем сердцем полюбил голубей и пронёс это чувство через всю свою жизнь. Божьи твари стали ему семьёй. И он в своей голубятне проводил почти всё свободное время. Стороннему наблюдателю было непонятно, кто кого и в какую семью принял. Человек усыновил голубей или птицы приняли его в свою стаю. Ведь в отличие от людей голуби привязываются к человеку, не обращая внимания на его социальный статус, на то, пьяница он или трезвенник, старый или молодой. Они отвечают своей привязанностью тому, кто сам по себе тихий, терпеливый и добрый. Кто не пугает птиц резкими, неоправданными движениями, кто за ними ухаживает. Стограм был как раз таким. «Тихий пьяница». Никому не сделавший ничего плохого, но и себе ничего хорошего. Вот и сейчас он лежал в своей голубятне в позе эмбриона, подтягивая под себя замёрзшие ноги и пряча холодные уши под поднятый воротник своего китайского пуховика. На него периодически садились доверчивые птицы, воркуя у самого уха, в робких попытках разбудить человека, который со вчерашнего дня оставил их кормушки пустыми. На сегодняшний день в его голубятне птиц оставалось ровно двенадцать штук. Все белоснежные без единого пятнышка. Раньше было больше, но остальных у него выкрали пацаны и продали на Птичьем рынке.