Анна и Сергей Литвиновы - Ныряльщица за жемчугом

…Когда все закончилось и Полуянов с деланым возмущением произнес: «Ты мне ужин наконец разогреешь?», она с задумчивым видом сказала:

— Когда симпатия, тебе в человеке нравится внешность. Когда нравится еще и характер — это влюбленность. А когда непонятно за что любишь — это и есть настоящее чувство… от которого крышу срывает.

— Ох, Надька, приятно слышать! Ты говори, говори еще! — расплылся в улыбке Дима.

— И еще я очень хочу от тебя ребенка. Такого же несносного, бестолкового и… и любимого. — Митрофанова, расчувствовавшись, всхлипнула и виновато взглянула на Димку. Если она заикалась о детях, тот сразу мрачнел, замыкался в себе.

Вот и сейчас он досадливо пробормотал:

— Ты опять, Митрофанова?! Тоже мне, нашла время! Полный кризис, ремонты, судебные иски — а ты все о детях!

— Ерунда! — отмахнулась она. — Люди и во время войны детей делали. Прямо в окопах.

— Надежда! — повысил голос Полуянов. — У тебя совесть есть? Мало что я во всей квартире полы вымыл? Не кормлен и утомлен бурной страстью? Ты мне еще и нервы будешь мотать?

— Имею право, — улыбнулась она. — Хоть иногда, — и пошла на кухню.

Но когда, включив плиту, перемешивала мясо с овощами, в сковородку упала слезинка. Она продолжала всхлипывать, но тут из комнаты донесся голос Полуянова:

— Надюха! Ну куда нам с тобой детей заводить — в такой-то халупке?

— Да у тебя всегда найдется предлог! Халупка, маленькая зарплата, кредит за машину, плантация клубники, иски, финансовый кризис! — возмутилась Надя.

— Все, музычка, стоп! Лови мысль, пока не ушла. Предлагаю: ремонт — к черту! На обеих квартирах, — входя в кухню, продолжал Дима.

— Чего?

— Продаем их. За сколько возьмут.

— С ума сошел?!

— А себе покупаем хорошую «трешку». Или даже четырехкомнатную. Чтобы нормальная гостиная, спальня. Мне кабинет. Ну, и детская, если уж ты так настаиваешь.

— Дима!

Надя бросилась ему на шею, плакала, целовала. Он стоял лицом к плите и прекрасно видел, как подгорает вожделенная отбивная. Но — будучи истинным джентльменом! — ничего не сказал. Вечер все равно не задался, и очередная неприятность роли уже не сыграет.

— Я обязательно ее убью.

— Убивай. Сначала брата потерял — теперь сам пожизненное получишь, — равнодушно бросил хозяин.

— Но я жить не могу, когда думаю, что он — в могиле, а этой дряни — хоть бы хны.

— Говорю тебе, она не дрянь, она просто не знала.

— Вы совсем бессердечный? Не понимаете, как мне тяжело?

— Понимаю. Но в тебе сейчас говорит горе, а оно — плохой советчик.

— Я все равно никогда ее не прощу.

— А я и не говорю тебе, что надо прощать. Но идти напролом — глупо. Выжди, все обдумай…

— Здесь не над чем думать. Я уничтожу ее.

— Да уничтожай ради бога, она нам больше не нужна. Только зачем самому-то мараться?

— А кто за меня это сделает?

— О-о, ты даже не представляешь, сколько в мире любителей! Сколько чудовищ с удовольствием поохотятся на красавицу.

— Вы просто успокаиваете меня.

— Я просто призываю тебя не торопиться. Поезжай в отпуск, расслабься, отпусти голову. Медитируй. Ты знаешь, что это такое? Нет? Ладно, просто грей пузо на солнце. И я почти уверен: через пару месяцев твоя проблема решится сама собой.

— А если нет?

— Тогда я сам благословлю тебя. И дам пистолет. Договорились?

Двадцать лет назад

Есть люди обычные, кто живет по правилам, а есть те, кто на общие порядки плевать хотел. Именно таким дядя Николай и был. И такой же считала себя Изабель. Потому они, наверное, и встретились.

Русских в Гаване тогда, двадцать лет назад, почти не было. Если залетали редкие птицы-туристы — водили их толпами, под охраной. По специальным маршрутам и в особые рестораны.

Дядя Николай на Кубу приехал работать. Инженером. На два года. И ему тоже, в принципе, полагалось держаться от местных особняком, ходить на приемы в посольство, ездить — чудо чудное! — на новенькой машине. Но только инженер из России обожал Хемингуэя, море и испанский язык. А знаменитое Кей-джи-би в те годы уже расслабило свои щупальца и на маленькие вольности российских граждан смотрело сквозь пальцы. Вот дядя Николай и жил, как хотел. С удовольствием купался на пляжах для кубинцев, курил с ними сигары, соглашался пить дрянной ром. И конечно, знал главную любимицу Virgen de Camino [1] Неблагополучный район в Гаване. (Здесь и далее прим. авторов.) — шестилетнюю Изабель.

…Сирот на Кубе, стране победившего социализма, официально не существовало. В том смысле, что все они должны были находиться под опекой государства, в детских домах. Большинство там и сидело — послушными овцами. Только не Изабель. Строптивая кубинка проявляла виртуозную изобретательность и из своего казенного заведения сбегала регулярно, с восторгом возвращаясь в родной квартал. До тех пор, пока ее не ловили и не возвращали обратно, целыми днями болталась на улице, купалась в океане, танцевала, пела, и, хотя поесть ей удавалось от силы пару раз в день, не унывала никогда.

«Чего тебе в детдоме не хватает? — удивлялись все вокруг. — Кормят, одевают, учат!»

А вот загадочный русский, дядя Николай, маленькую бунтарку не осуждал. Внимательно выслушивал жалобы — до чего тошно жить в общей спальне и ходить строем. Подкармливал, как-то даже помог спрятаться — от рейда службы опеки. И однажды предложил девочке: «Хочешь поехать в Россию?»

— Это как? — растерялась она.

— Мы с женой можем тебя удочерить. Если ты хочешь, конечно.

Маленькая Изабель ничего не знала про Россию. И никогда не видела жену дяди Николая. Но все равно с восторгом согласилась. Одно дело — детдом, и совсем другое — когда у тебя настоящие папа с мамой!

Формальности уладили на удивление быстро. В ноябре девочка познакомилась с новой мамой — очень красивой, очень холеной, но холодноватой женщиной. А уже в декабре покинула свою родную страну — навсегда.

За день до вылета дядя Николай велел ей примерить толстую куртку и отороченные мехом сапожки. Изабель чрезвычайно не понравилась тяжеленная одежда, и все же она покорно и терпеливо ждала, пока ей застегнут все пуговицы и подвернут брюки. Только спросила:

— Мы собираемся на карнавал?

— Нет, милая, — рассмеялся новый папа. — Мы с тобой собираемся в новую жизнь.

Что ж. Пока все происходящее девочке нравилось. Вкусно кормят, не бьют. А про Россию, где она теперь будет жить, в их квартале говорили с уважением. Страна больших возможностей. Разбогатеть там теперь можно покруче, чем в Америке.

Но девочка и подумать не могла, что на ее новой родине окажется настолько холодно. Никакие куртки не помогали, никакие перчатки. Как только местные дети могут хватать ледяной снег голыми руками? Ноги тоже постоянно промораживались — до такой степени, что пальцем не шевельнешь.