Сергей Дигол - Утро звездочета

Ну лбу у Мостового застывают страдальческие морщины. Перспектива вкалывать в выходные не улыбается прежде всего ему самому. Напрягая меня, он словно освобождается от собственных пут, хотя в эти выходные приятное времяпрепровождение ему наверняка обеспечено.

Шеф — болельщик со стажем и, на его счастье, руководство Конторы вот уже месяц заражено футбольной лихорадкой, как впрочем, и вся следящая за чемпионатом мира планета. Сегодня и завтра отдых с семьей не будет входить в приоритеты Мостового: эти два вечера он проведет где-то за городом, на охраняемой государственной даче. В компании больших людей он будет есть шашлыки, пить французское вино, шотландский виски и смотреть футбол. Сегодня на чемпионате — матч за третье место, завтра — финал. Весь этот месяц шеф уезжает с работы пораньше, чтобы успеть к шести часам, когда начинается первая трансляция игрового дня. На месте он оставляет преданного Кривошапку, которого за это проклинали даже взглядами Скворцов и Быков, эти два менее удачливых болельщика.

И хотя к спорту я всегда был равнодушен, после собрания я все равно чувствую себя оплеванным и растерянным. Завтра — мой очередной отцовский день, за который я даже готов спустить месячную зарплату, только бы не пришлось изменять своим детям с очередным высокомерным пустословом. Деваться мне, однако, некуда и с двух до четырех я провожу время в кабинете наедине с телефонной трубкой, зная, что и соседние кабинеты тоже пусты: рабочий день в отделе закончился через десять минут после отъезда Мостового.

Первая неудача меня подстерегает на первом же звонке. Должанский оказывается в командировке за границей, о чем я узнаю с шестого звонка в «Коммерсант» — от бухгалтера которая выдавала ему командировочные. С первого набранного номера меня отсылают в отдел культуры, где никто не поднимает трубку. Тогда я повторяю первый звонок, и мне дают рабочий телефон самого Должанского, который, как понятно, тоже молчит. С третьей попытки мне недовольно сообщают, что не несут ответственности за Должанского — как минимум, за его молчание. При этом мне дают еще один номер, и снова отдела культуры, который оказывается бухгалтерией — на мою, как оказалось, удачу. Приятный женский голос грустно сообщает мне, что Должанский вернется в Москву лишь в понедельник вечерним рейсом. Стало быть, на работе его можно будет застать не раньше вторника.

Не отвечает и домашний телефон Марка Розовского, и тогда я звоню прямо в театр. К моему удивлению, с режиссером меня моментально соединяют — может, поднявшая трубку женщина испугалась одного слова «следователь»?

— Бесполезная встреча, если хотите знать, — с ходу заявляет Розовский.

— Извините, но я вынужден настаивать, — не теряюсь я.

— Давайте тогда в среду, — предлагает компромисс Розовский.

— Это очень поздно. Завтра никак нельзя?

— Видите ли, я сегодня уезжаю в Питер. Как раз до среды.

— Нда, — цежу я. — Может, на вокзале можем встретиться?

— Поезд через, — он замолкает, и я словно вижу, как он смотрит на часы, — два часа пятнадцать минут. А мне еще домой надо заехать.

— Понятно, — говорю я, — Тогда я в среду вам позвоню. Вы в котором часу возвращаетесь?

В восемь минут пятого я кладу трубку и замечаю, что кондиционер бессилен перед природной стихией. Мерный гул, от которого в помещении обычно устанавливается комфортная прохлада, теперь мирно сосуществует с духотой, от которой у меня ломит в висках, а от ладоней на столе остаются влажные следы. Небо укрывается тучами, об окна бьется ветер, а значит, обещавший грозу оповещатель не ошибался. Будь у меня хоть десять оповещателей, я все равно не в силах поверить, что в следующую среду будут обещанные плюс тридцать восемь.

И все же погода становится моим неожиданным союзником, по крайней мере, начинающаяся за окном буря — вполне разумный аргумент для отмены завтрашнего выгула детей. Набирая номер, я успеваю загадать, чтобы мне не пришлось объясняться с очередной справочной или бухгалтерий, но на этот раз обходится без посредников: жена сама поднимает трубку.

— У меня не получится с утра, — говорю я. — Скорее всего, не получится.

Наташино молчание звучит, если так можно выразиться, громче любого обвинения. Она даже не считает нужным тратить слова, чтобы в очередной раз доказать, какому идиоту посвятила семь лет своей жизни.

— Тогда вообще не надо, — говорит, наконец, она.

— У нас заваруха на работе, — говорю я и понимаю, что повел разговор совсем не так как собирался, а про погоду и вовсе забыл.

— Ну хор…

— И вообще, может лучше детей спросить? — перебиваю я, в тот самый момент, когда Наташе, возможно, удалось справиться с собственным негодованием. — Я имею законное право видеться с ними. Мы договорились о двух выходных в месяц — вот и отлично. Хотя по закону мне ничего не мешает видеться с ними хоть каждый день. Кроме того, конкретное время наших свиданий тоже не лимитировано.

В образовавшуюся паузу я не слышу ничего. Ничего, кроме Наташиной ненависти, которая различима в каждой секунде ее молчания.

— Мы же не договаривались, что я не могу забирать детей в воскресенье после обеда, — все больше завожусь я. — Почему именно с утра? Потому что вам с Никитой так удобно? Может ты забыла, но отец — это я. И это мое право — позвонить в два часа ночи и потребовать, чтобы дети были готовы максимум через час.

— В два часа ночи, — говорит Наташа, — у детей есть одно право. Спать у себя дома.

Я открыл было рот: сказать, что их дом — там, откуда они съехали семь месяцев назад, но чувствую, что мой запал внезапно сменяется бессилием.

— Наташа, извини, — вяло говорю я. — Прости, пожалуйста.

Наташа не отвечает, и даже ее квартира, храня верность хозяйке, не отзывается ни единым звуком.

— У нас действительно проблемы, — еле ворочаю я языком. — Много работы. И вообще…

— Я поняла, — говорит Наташа.

Говорит и снова молчит. Даже не спрашивает, все ли со мной в порядке, и я чувствую запоздалое отчаяние от того, что так было и раньше. По крайней мере, весь последний год нашей совместной жизни.

Возвращаясь с работы, я молчал, Наташа же ничего и не спрашивала. Больше всего мы общались по телефону, но Наташа все равно обижалась; ее звонки обычно заставали меня на выездах или на совещаниях у шефа. Я не оправдывался, да, откровенно говоря, и не стремился к оправданию. Во мне варился странный и, как оказалось, убийственный коктейль из равнодушия к браку и уверенности в том, что один из нас похоронит другого спустя полвека совместной жизни.

— Ну, хорошо, — говорит Наташа. — Когда сможешь приехать?

— Постараюсь в час, — оживаю я. — В крайнем случае, в два. В общем, я позвоню еще.