Сергей Дигол - Утро звездочета

В Москву я вернулся в начале июля, сразу после выпускных экзаменов. Я был десятым по счету учеником, покинувшим наш селятинский класс. И хотя за время ссылки в Селятино в нашей московской квартире я бывал считанное число раз, возвращение домой не произвело на меня обусловленного взрослением впечатления. Деревья во дворе не казались ниже, а квартира — теснее. Наоборот, я впервые оказался в квартире один — не на час и даже не на день! Воздух свободы и чувство самодостаточности расширяли мне легкие, кружили голову, и теперь наша старая добрая квартира неожиданно превратилась в территорию моей мечты, где только и можно чувствовать себя по-настоящему свободным.

Легкое стеснение я чувствовал лишь от утреннего шума за окном, но и это меня по-настоящему не тревожило. Я знал, что перестану замечать гул машин совсем скоро, как только из меня выветриться накопившаяся за годы провинциальность.

Зато осенью меня будила уже она. Моя первая любовь, благодаря которой я проникся убеждением, что любовь — это и есть секс. Ее звали Светой, она была на год младше меня и училась в той же школе, куда я вернулся после четырехлетнего отсутствия. Я не помнил Свету с младших классов, она же не могла меня забыть.

Света и не пыталась скрыть того, что ее детская любовь и стала причиной нашего теперешнего романа. Она наградила меня большим откровением, когда я понял, что любимую женщину чувствуешь частью своей плоти, и даже думать начинаешь как она. Света думала быстро и, более того — это я учился думать вслед за ней. Я чувствовал, что становлюсь все более похожим на нее, но между нами было и еще кое-что общее. Нас объединяло неведение наших родителей: моих — из-за того, что отец мог позволить себе выезд в столицу только по острой научной необходимости, Светиных — из-за их беспросветного алкоголизма, по причине которого они не всегда замечали ее отсутствие дома.

— Я стану следователем и посажу их обоих, — сказал я как-то Свете.

Она едва вышла из ванной, где вода обнажила ее первый с начала нашей близости недостаток — синяк почти во всю скулу.

— Или убью, а убийство повешу на рецидивистов, — добавил я.

Света не возражала, но и не поддержала меня. Она была из той породы женщин, которые не привыкли верить мужчинам на слова. Зато она безоговорочно верила своим чувствам, а они уверяли ее, что главное в мужчине — это его тело.

— Пока, дорогой! — махала она из окна, высунувшись по пояс.

Я посылал в ответ воздушный поцелуй, и хотя, проходя мимо соседей на лавочке, опускал глаза, внутри я ощущал восторг и даже улыбался себе под нос.

Меня совершенно не волновали соседи, и что они могут подумать, заметив в моем окне девицу, у которой хватает стыда демонстрировать всему двору обнаженную грудь. Я улыбался и шел, не убыстряя, но и не замедляя шага, и мой член заранее поднимал голову, словно знал, что расставание — лишь перерыв перед горячей встречей. Он не ошибался. Едва я переступал порог квартиры, как Света падала передо мной на колени и уже очень скоро я чувствовал болезненные и сладостные покусывания чуть ниже пояса.

И Света, и я нередко позволяли себе непозволительное: пропускать первый урок. Меня и сейчас иногда будит один и тот же кошмар. Завуч Анатолий Владимирович Бурлак встречает меня у дверей школы, один, в мертвой тишине, а из школьных окон, со всех трех этажей, на меня смотрят прильнувшие к стеклам лица учеников. Их очень много, стекла залеплены ими, как дохлыми мухами, да и сами они похожи на гербарий: не дышат, не мигают и, кажется, вот-вот разлетятся от одного дрожания стекол. Я и сам не в силах вздохнуть и не в состоянии объяснить, кто ввергает меня в больший ужас — посматривающий на часы Анатолий Владимирович или остекляневшие лица сотен учеников.

Реальность выглядела куда менее пугающей, хотя школа действительно встречала меня опустевшим двором. Я резво взбегал по ступенькам, зная, что нам ничего не грозит. На Свету в школе давно махнули рукой, и ее репутацию твердой троечницы, не сговариваясь, поддерживали все учителя, свысока и не без сочувствия взиравшие на единственную дочь законченных алкоголиков.

Со мной все было по-другому. Меня заранее отнесли к одной из Больших Надежд, о которых годы спустя постаревшие учителя рассказывают с размеренной гордостью, вызванной не столько воспоминаниями о школьных успехах знаменитости, сколько осознанием того, что Такой Человек когда-то находился в твоем почти полном подчинении.

Мои опоздания воспринимались всегда одинаково — как издержки углубленной специализированной подготовки. Учителя, с которыми я сталкивался в школьном коридоре на исходе первого урока, отвечали на мои приветствия, хотя со сдержанной, но все же улыбкой: еще бы, будущее светило юридического факультета МГУ опаздывает! И если о моем будущем была наслышана вся школа, то наше со Светой настоящее находилось от школы словно по другую сторону железного занавеса, который к тому времени окончательно рухнул обрушился и, судя по результатам, на сторону социалистического лагеря. Света не страдала болтливостью руководителей государства, поэтому наша тайна не выходила за пределы двора, который моя любовь периодически шокировала полуобнаженными спектаклями из открытого окна. Не болтала она и со школьными подругами, да ее их у нее и не было, и, вероятно, с тех пор словосочетание «социально неблагополучный» вызывает во мне некоторое возбуждение. Уж точно не брезгливость.

Свету я и сейчас вижу во сне, но почему-то не пугаюсь мысли, что ее, возможно, уже и нет в живых. В моих снах она — сама жизнь, а эти сновидения — образец сладострастия. После таких снов я долго прихожу в себя и даже недоумеваю оттого, что от остроты ночных ощущений утром не нахожу следов поллюции.

Утро после поездки в Лесной городок будит меня болью в шее и онемевшими ногами, на которых я обнаруживаю брюки и носки. Просыпаюсь я в собственной квартире, в кресле, где Света любила сидеть голышом и сложив одну ногу на другую. Мои же ноги вытянуты, и прежде чем встать, я несколько минут учусь ими шевелить: вначале пальцами, а затем — сгибая колени.

Я почти не помню ночные подробности, но по разбившей меня слабости ощущаю исчерпывающую телесность прошедшей ночи, за которую теперь расплачиваюсь дрожащими ногами, полусогнутой спиной и, главное, шеей, каждое движение которой разве что не заставляет меня орать белугой.

Лишь в ванной моя амнезия начинает отступать, но выразительные глаза «Хмельницкой»-Ани исчезают сразу, как только меня пронзает, одновременно с охлаждением воды в душе, мысль о шоу Малахова. Из ванной комнаты я выскакиваю голый, поскальзываюсь на паркете и наскоро вытираюсь полотенцем. Уже одевшись, я чувствую под футболкой слизь — кажется, я недостаточно тщательно смывал с себя мыльную пену.