Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж

Светлые волосы и бакенбарды, казалось, делали еще темней его загорелое лицо, прокаленное солнцем тропиков, продубленное непогодами и морскими ветрами.

У него были широкие, жесткие, мозолистые руки с узловатыми пальцами, и пожатие их, надо думать, было подобно тискам. В ушах висели большие серьги с вырезами в форме якоря.

Одет он был, как обычно одеваются нормандские рыбаки, когда едут в город или на рынок.

Протоколисту пришлось чуть ли не заталкивать его в кабинет.

Этот морской волк робел и смущался.

Вошел он походкой вразвалку, как ходят моряки, привычные к бортовой и килевой качке, когда с удивлением обнаруживают под ногами твердую землю, или, как они полупрезрительно говорят, коровью палубу.

Он в нерешительности мял в руках мягкую войлочную шляпу, украшенную маленькими свинцовыми медальками, прямо-таки точную копию августейшей шапки блаженной памяти короля Людовика XI, уснащенную вдобавок шерстяным шнурком из тех, какие плетут деревенские девушки с помощью простейшего устройства, состоящего из нескольких воткнутых в пробку булавок.

Г-ну Дабюрону достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что за человек стоит перед ним.

Да, никаких сомнений, это был тот самый мужчина с лицом кирпичного цвета, о котором говорил мальчишка из Ла-Жоншер.

А уж усомниться в том, что это честный человек, было совершенно невозможно. У него было доброе, открытое лицо.

— Ваша фамилия? — задал вопрос судебный следователь.

— Мари Пьер Леруж.

— Вы что же, родственник Клодины Леруж?

— Я ее муж, сударь.

Как! Муж убитой жив, а полиция и не подозревает о его существовании?

Именно так и подумал г-н Дабюрон.

Чего же тогда стоит весь поразительный прогресс техники?

Сейчас, как и двадцать лет назад, если у правосудия возникли сомнения, приходится тратить уйму времени и денег, чтобы получить ничтожную справку. В большинстве случаев проверить общественное положение свидетеля или обвиняемого стоит огромных трудов.

В пятницу днем отправили запрос на сведения о Клодине, сегодня уже понедельник, а ответа нет как нет.

И хотя существует фотография, электрический телеграф, имеются тысячи возможностей, неизвестных раньше, они не используются.

— Но ведь все считали ее вдовой, — заметил следователь, — и она сама выдавала себя за вдову.

— Так это она чтоб как-то оправдать свое поведение. Да мы так и условились между собой. Я ведь ей сказал, что для нее я умер.

— Вот как… А вы знаете, что она пала жертвой чудовищного преступления?

— Господин из полиции, который нашел меня, сказал мне об этом, помрачнев, отвечал моряк и глухо пробурчал: — Дрянная она была женщина.

— Как! Вы, муж, и так отзываетесь о ней?

— Эх, сударь, уж я-то имею на это право. Покойный мой отец, который знал ее в молодости, предупреждал меня. А я смеялся, когда он мне говорил: «Ой, смотри, она нас всех опозорит». И он оказался прав. Из-за нее меня разыскивала полиция, точно я злодей какой и прячусь и меня надо искать. Небось всюду, где обо мне справлялись, показывая судебную повестку, люди про себя думали: «Это неспроста. Видать, он что-то натворил». За что мне такое, сударь? Леружи от века были честными людьми. Спросите в наших местах, и вам скажут: «Слово Леружа надежней подписи». Да, она дрянная женщина, и я говорил ей, что она скверно кончит.

— Вы ей это говорили?

— Сотни раз, сударь.

— Но почему? Поверьте, друг мой, никто в вашей честности не сомневается и ни в чем вас не подозревает. Когда вы ее предупреждали?

— В первый раз, сударь, давно, лет тридцать назад. Тщеславна она была, слов нет как, и пришла ей охота лезть в дела больших людей. Это ее и сгубило. Она говорила, что, храня их тайны, можно хорошо заработать, а я ей ответил, что она только навлечет на себя позор. Помогать большим людям скрывать их пакости и рассчитывать, что это принесет счастье, все равно что набить тюфяк колючками и надеяться сладко выспаться. Да разве она послушает!

— Но вы же, ее муж, могли ей запретить, — заметил г-н Дабюрон.

Моряк с глубоким вздохом опустил голову.

— Эх, сударь, она вертела мной, как хотела.

Вести допрос свидетеля, задавая ему короткие вопросы, когда не имеешь ни малейшего представления о том, что он сообщит, значит терять время впустую. Вам кажется, что вы приближаетесь к самому важному, а на самом деле отдаляетесь от истины. Лучше уж позволить свидетелю говорить, а самому спокойно слушать и только слегка направлять его, когда он станет слишком уклоняться. Это куда надежней и короче. На том и порешил г-н Дабюрон, проклиная в душе отсутствие Жевроля, который мог бы вполовину сократить этот допрос, обо всей важности которого следователь даже не подозревал.

— А в какие же дела лезла ваша жена? — поинтересовался г-н Дабюрон. Расскажите, друг мой, только честно. Имейте в виду: здесь полагается говорить не просто правду — всю правду.

Леруж положил шляпу на стул. Говоря, он то ломал себе пальцы, так что они похрустывали в суставах, то всей пятерней чесал в затылке. Это помогало ему думать.

— В день святого Жана тому будет уже тридцать пять лет. Я влюбился в Клодину. Она была такая красивая, ладная, пригожая, а голос — слаще меда. В наших местах не было девушки красивей ее. Стройная, как мачта, гибкая, как лозинка, точеная и ловкая, как гоночная шлюпка. Черные волосы, сахарные зубы, глаза искрятся, как старый сидр, а дыхание свежее, чем морской бриз. Одна беда — у нее ни гроша, а мы жили в достатке. Мать ее, тридцатишестимужняя вдова, была, прошу прощения, совсем негодная баба, а папаша мой — ходячая добродетель. Когда я сказал ему, что хочу жениться на Клодине, он только выругался, а через неделю отправил меня на шхуне нашего соседа в Порто, чтоб из меня выдуло дурь. Я вернулся через полгода худой как щепка, но такой же влюбленный. Мечтая о Клодине, я высох, как будто меня держали на медленном огне. Я до того рехнулся, что уже есть и пить не мог, а тут мне еще передали, что и она ко мне неравнодушна, потому как я парень дюжий и на других девушек не пялюсь. Короче, видя, что меня не переупрямить, что я чахну на глазах и того гляди лягу на кладбище по соседству с покойной матушкой, отец сдался. Однажды вечером, когда мы вернулись с рыбной ловли и я за ужином не съел ни куска, он сказал: «Ладно, женись на своей потаскухе, только чтоб этому конец настал!» Я это хорошо запомнил, потому что, когда он назвал мою любимую таким словом, у меня в глазах потемнело. Я готов был убить его. Нет, ежели женишься против воли родителей, счастья не жди.

Старый моряк погрузился в воспоминания. Он уже не рассказывал, а рассуждал. Следователь попытался направить его на нужный путь:

— Давайте поближе к делу.

— Сударь, я к этому и веду, но, чтобы понять, надо начать с начала. Значит, женился я. Вечером после свадьбы родственники и гости ушли, мы остались с женой, и тут вдруг я вижу, что отец сидит один в уголке и плачет. Сердце у меня сжалось, и появилось какое-то недоброе предчувствие. Но оно быстро прошло. Если любишь жену, первые полгода пролетают как в сказке. Все видишь как бы сквозь туман, который скалы превращает в дворцы либо в церкви, так что неопытному недолго и заблудиться. Два года прожили мы мирно, если не считать нескольких размолвок. Клодина прямо-таки вила из меня веревки. А уж хитра она была! Могла бы взять меня, связать, отвести на рынок и продать, а я бы только млел. Главный ее недостаток — была она страшная кокетка. Все, что я зарабатывал, а дела у меня шли неплохо, она спускала на наряды. Каждое воскресенье у нее обнова — платье, бусы, чепец, короче, всякие чертовы штучки, которые придумали торговцы на погибель женщинам. Соседи, конечно, осуждали ее, но я считал, что все так и должно быть. Она родила мне сына, которого мы назвали по имени моего отца Жаком, и на его крещение я, чтоб ей угодить, одним махом потратил триста с лишком пистолей из своих холостяцких сбережений, на которые собирался прикупить лужок; я на него давно уже зубы точил, потому как он вклинивался между двумя нашими участками.