Дмитрий Тарасенков - Человек в проходном дворе

— Мудро. Это какой же сосед — в очках?

— Моряк. В очках — тот тоже шел по коридору. Но он постоял молча, взял ключ и ушел наверх.

Выходит, про среду знали все, кроме меня. Н-да!

В вестибюле я чуть не налетел на директора гостиницы.

— Стоп! — он ткнул меня в грудь указательным пальцем. — Почему не заходишь, дорогой? Я тебя приглашал. Как делишки, москвич?

Черт! Он умел встречаться удивительно не вовремя. Я очень вежливо сказал ему, что обязательно зайду, и как-нибудь мы с ним отлично проведем время, но сейчас мне недосуг.

— Люблю, понимаешь, культурную беседу! — сказал он. — Давеча с артистом выпивал, он в сто седьмом остановился. Он в кино немецкого полковника играет. Та-ак умеет зубами скрипеть! Талант!

Опять мне показалось, что он умнее того, что говорит. У него были насмешливые, искушенные глаза и рот кривился в усмешке. Какое-то несоответствие формы и содержания, как говорят литературоведы.

— Но я же не артист!

— Я знаю, — отвечал Иван Сергеевич. — Но ты бойкий парень. Язык у тебя как бритва. Студент. Очень уважаю таких. Только насчет Айвазовского ты ошибочку допускаешь…

Я отвязался от него и вышел на улицу.

Автомат за углом не работал.

Пришлось пройти по бульвару. Весь город был на море, и на бульваре я увидел только двух стариков в кепках: они играли в шахматы в тени под развесистым тополем. Наконец я нашел исправный автомат и набрал номер.

К телефону подошел начальник горотдела: у него тоже сейчас не было выходных. “Мальчик много читает. — сказал я. — При большой нагрузке можно испортить зрение”. Догадка, которая мелькнула у меня на площади, теперь вовсе не казалась мне стоящей — фотоаппарат все перевернул, — но я привык быть добросовестным. “Он не носит очков, — возразил Валдманис. — Янкаускас не упустил бы такой детали в докладе”. — “Но родители не обращают на него внимания”. — “А в школе?” — “Он может сидеть на первой парте… Если он близорук, Черкиз мог смешаться с толпой шоферов в таких же синих куртках, как на нем, исчезнуть с площади, а мальчику казалось, что он видит его по-прежнему”. — “Гм, остроумно, — с сомнением сказал Валдманис. — Ладно, попробуем”. Я подумал: “Интересно, что ты скажешь, когда услышишь про фотоаппарат?” — и сказал: “Меня смущает достаток в доме Генриха Осиповича. Он живет не по средствам. Откуда деньги? Проверьте, пожалуйста”. — “Уже”, — сказал Валдманис. “Что уже?” — “Проверил. Все очень просто. Он был раньше отличным краснодеревцем и теперь изредка подрабатывает по этому делу”. — “Что ж, — сказал я. — Тогда все в порядке”. Я нарочно тянул время. Ладно, решил я. В нескольких словах я рассказал Валдманису историю с фотоаппаратом. “Проверьте уборщицу”, — попросил я. “Ее зовут Марта?” — спросил Валдманис. “Да”. — “Я ее знаю. Она нам как-то помогла. Абсолютно честный человек”. Я хотел попросить начальника горотдела поинтересоваться директором гостиницы Иваном Сергеевичем. Но передумал. И ничего не сказал. “Может, вы перемудрили и это простая кража?” — спросил Валдманис. “Почему украден только фотоаппарат? Почему он спрятан в досках?” — возразил я. “Вот это меня и смущает”. — “Ставка на мою неопытность. Другого варианта не вижу”. Теперь я рассказал о своей затее. “Ладно. Где вы находитесь?” — спросил Валдманис. Я сказал, что сейчас еще рано: мне должно быть дано время на обнаружение пропажи. “Лучше подстраховаться, — твердо сказал Валдманис. — Где вы?” Я объяснил. “Пришлю Красухина, — сказал он. — Вы его знаете. Он встречал вас в первый раз”. — “Хорошо”. — “Но вообще что-то тут не так. Я сомневаюсь”. Я и сам сомневался. “Поживем — увидим”, — бодро сказал я. И повесил трубку.

Через десять минут на соседнюю скамейку опустился Красухин. Он был в соломенной шляпе. “Он слишком выделяется, — мельком подумал я. — Молодые парни таких шляп теперь не носят”. Я бросил сигарету и встал. Младший лейтенант не шелохнулся, ожидая, пока между нами образуется интервал.

Я попробовал позвонить Бушу, но никто не подошел. Я свернул в один переулок. В другой. Младший лейтенант следовал позади. В руках у него очутилась авоська. В ней свернутые в трубку газеты, какой-то кулек. Нет, в таком “оформлении” шляпа не нарушала типажа. Семья, дети. Воскресный день. Идет в магазин за продуктами. “Зря я к нему придрался”, — подумал я.

Я шел по городу.

“Если б Владимир Игнатьевич Малин остался тогда жив, этой прогулки не было бы”, — думал я.

Я шел по городу, и у меня было такое ощущение, будто я нахожусь на сцене: я ярко освещен театральными прожекторами и хорошо виден, а он сидит в зрительном зале и неразличим для меня. Потом я подумал, что тот, кто взял фотоаппарат, должен был приладить к чемодану какое-нибудь контрольное устройство вроде нитки, чтобы знать: лазил я туда или нет. Я хотел вернуться в гостиницу и проверить, но передумал. Сейчас это уже не имело значения.

В окне частной сапожной мастерской рядом с геранью я увидел деревянную копию нотр-дамской химеры. Дьявол, показывающий язык времени. Это была не обычная копия. Я простоял перед ней минут пять. Этот дьявол не походил на парижского. Какой-то лукавый и вместе с тем надменный. Он не был равнодушен. Он знал свою силу.

Я зашел в мастерскую. Небритый сапожник в белой рубашке с галстуком сказал мне, что это единственная память о брате-скульпторе, замученном в гестапо.

— Он был партизаном? — спросил я.

И услышал в ответ:

— Да.

— Из местного отряда?

— Да.

Значит, он убил и этого человека. Он. Тот кто, возможно, уже шел по моему следу.

— А Малина вы случайно не знали? Владимира Игнатьевича? — осторожно спросил я. — У нас был такой друг семьи, Малин. Он тоже был убит гестаповцами в этом городе.

— Нет. Я жил до войны в Каунасе. — объяснил сапожник.

Я и не надеялся на удачу. Просто так спросил. “А Суркин жил до войны в Радзуте, — без всякой связи подумал я, — и потом переехал сюда. Ищенко же, наоборот, жил здесь, служил полицаем в Радзуте, снова вернулся сюда и вступил в партизанский отряд. Что-то слишком много они путешествовали… А-а, ерунда. Я хватаюсь за что попало. Здесь нет криминала, здесь вообще ничего нет…”

— Жаль. Ваш брат был очень талантлив. Он был бы знаменитым скульптором.

— Да, — сказал небритый сапожник.

Я вышел от него и свернул на мощенную булыжником улицу-кривулю. Сюда почти не попадало солнце. От каменных стен несло погребной сыростью. Возле подъездов на чугунных столбах висели старинные фонари. Почти на каждом доме чернела чугунная доска: “Памятник архитектуры”. “Тогда тоже были войны”, — подумал я. Были свои герои и свои предатели. И были люди, искавшие этих предателей. Но, наверное, многие предатели доживали до старости, скрывая в глубокой тайне свое прошлое. Они становились добропорядочными, почтенными гражданами. “А ты не скроешься, — зло подумал я. — Не будет тебе спокойной старости…” Улочка неожиданно вывела меня к реке, названием которой как-то интересовался Пухальский. Я пошел над водой — быстрой, не по-городскому чистой.