Леонид Федоров - Злой Сатурн

Ерофей сразу оценил и деловитость Марьи, и строгую красоту, а главное — излучаемые ею веселость и доброту. Крякнул, досадливо потрогал седую бороду. Вернувшись домой, разыскал обломок литовки, долго точил на оселке, перед вычищенным котелком скреб щеки, поглаживая их, довольно ухмылялся. Вечером снова отправился с эстафетой в дорогу и, хотя не было пути, сделал большой крюк — свернул на заимку.

Марьюшка при виде помолодевшего Ерофея широко раскрыла глаза, фыркнула в ладошку и убежала в боковушку. Зверолов встретил гостя радушно, усадил к столу, щедро угощал и в то же время неодобрительно посматривал на его бритое лицо.

Когда покончили с угощеньем и Марьюшка прибрала на столе, Ерофей повел речь. Хозяин слушал молча, хмурился. Потом, не выдержав, вскочил с лавки:

— Свататься? За Марью? Ах ты, варнак! Да кто ты таков, а? Табакур, бритая харя! А ну, убирайся! — и кинулся в угол, схватив полено, замахнулся. Сестра с визгом бросилась вон.

Хоть был зверолов еще молод и силен, но против Ерофея жидковат. Тот, легко перехватив руку хозяина, отобрал полено, отшвырнул под лежанку и быстро вышел из избы. Вслед метнулись зверовые лайки. Ерофей еле успел вырвать из прясла кол и, размахивая им, отступал к воротам, отбиваясь от собак. Одна, получив удар, с воем покатилась на землю, другая, осатанев от злости, выхватила у жениха полштанины.

Еле ускакал Ерофей от разъяренного зверолова. Две недели после того ковылял с костылем, пока не зажила прокушенная нога. С той поры вновь отпустил бороду и, встречая пригожих бабенок, отворачивался, с сердцем сплевывал.

Сейчас, увидев Андрея, Ерофей обрадовался. Откинул в сторону сапог, над которым трудился, прибивая оторвавшуюся подметку, завел гостя в избу.

Вытащив из печи горшок со щами, вылил их в деревянную миску, толстыми ломтями нарезал хлеб, подвинул Андрею ложку:

— Садись, Андрюша, поснедаем. Разносола нет, ты уж не осуди!

После обеда Андрей огляделся, подивился: две небольшие светлые комнаты сияли чистотой. Хотя и не было в доме женских рук, а все прибрано, ухожено.

— Что ж, так один и вековать будешь? В таком доме только хозяйки не хватает.

— Да уж как-нибудь обойдусь! — нехотя произнес Ерофей, поглаживая кусанную собакой ногу. — А ты вот пошто бобыльничаешь? За тебя любая краля пойдет. Вон какой сокол вымахал!

Андрей вздохнул. Вспомнил Настеньку: где она теперь, поди, уж семьей большой обзавелась? Чтобы переменить разговор, попросил:

— Пустил бы ты меня к себе на квартиру. В крепости больно шумно и дыму много. Еще с весны, как промерз в дороге под дождем и снегом, что-то грудь закладывать стало.

Ерофей хлопнул руками по коленам:

— Да хоть сейчас перебирайся! Ух ты! Ну и заживем мы с тобой, Андрейша! — он вскочил со скамьи и засуетился. — Во, гляди. Горенка эта твоей будет. Светло, тепло, и рябина прямо в глаза смотрит! — Снова сел и, вытащив трубку, стал набивать ее табаком.

Андрей мельком взглянул на руки Ерофея и вздрогнул. Где он видел такой чубук с маленьким медным якорем? Да ведь это же…

— Откуда достал? — вырвал у Ерофея трубку Татищев.

— Трубку-то? Памятка об осокинском кандальном, — и Ерофей рассказал про землянку на Хвощовке и могилу неизвестного бедолаги.

Андрей схватился за голову, простонал:

— Боже ж ты мой! Так это же был Никифор Лукич! А я-то отшатнулся от него. Испугался, за пистолет ухватился!

Ерофей положил руку на плечо Татищева, участливо спросил:

— Дружок, что ль, твой был?

— Дружок? Нет, учитель! Какие же муки вынес…

Вернувшись от Ерофея, Андрей долго шагал из угла в угол, мучительно думая о страшной судьбе Рыкачева. Потом зажег свечи, порылся в книгах и вытащил «Гороскоп». На чистом листе бумаги что-то долго рассчитывал, чертил. Побледнев, скомкал листок:

— Проклятая планета! Опять ты мне сулишь недоброе!

Андрей перебрался на жительство в Мельковскую слободу. Узнав об этом, Клеопин неодобрительно покачал головой:

— Негоже дворянину промеж подлых людей обитать!

Но Татищеву слобода нравилась. Сюда не долетал грохот кузнечных молотов и лязг железа. Меньше было дыма и копоти. На чистом воздухе и грудь вроде стала не так побаливать.

А работу Андрею все подваливали. То посылали в вотчину новоиспеченного дворянина Акинфия Демидова для измерения расстояния от Невьянска до Екатеринбурга или от Тагильского до Алапаевского завода, то мчался он в Мурзинскую слободу проверять заявления от крестьян о находке руды, то, словно крот, ползал по низким штольням в рудниках, намечая новые забои.

И вот вручили ему наконец под расписку указ. Андрей развернул шершавую плотную бумагу, исписанную аккуратным почерком с титлами и завитушками:

«Сего 1732 года ноября 18 дня по Ея Императорского Величества Указу артиллерии господин генерал-лейтенант и кавалер Виллим Иванович де Геннин в Сибирском Обер-берг-амте определил: за твое в рисовании чертежей и в горном деле искусство тебе быть унтер-маркшейдером с жалованьем по шестьдесят рублей в год. И в тот чин вступить и оное жалованье получать с 1733 года генваря с 1 числа. И маркшейдерскому ученику Татищеву о том ведать декабря 21 дня 1732…»

Андрей прочел указ, порадовался долгожданному чину, пусть даже самому первому. Вот только на жалованье Виллим Иванович не расщедрился. Да ладно. Вон Федор всего два рубля получает в месяц, а живет. И мы проживем.

Он заспешил к себе, в слободу. У дома, в калитке, столкнулся с Ерофеем и Терентьевым. Расстроенный чем-то кузнец при виде Андрея сдернул с головы шапку, неуклюже поклонился, дыхнув винищем, пророкотал:

— Извиняйте, ваше благородие! — и отошел в сторону.

Долго стоял возле прясла, посматривая на пруд. Что-то бормотал. Со злобой ударив шапкой о землю так, что взвился столбик пыли, нетвердой походкой зашагал домой.

— Беда на мужика навалилась! — произнес Ерофей, глядя вслед кузнецу.

— Что такое?

— Жену сегодня на погост снес. Отмаялась, сердешная. Жаль, бабочка хозяйственная была. Силантий в ей души не чаял. И смотри, ликом сколь звероподобен, а ведь ни разу ее пальцем не тронул. Другие-то мужики вон как своих баб увечат, а этот все Аринушкой звал.

— Говорил ведь Федор, чтоб вез больную в госпиталь, а он: «Пришли бабку, пущай полечит!» Вот и полечила!

— Просил он лекаря, да разве тот согласится! — Ерофей заложил дверь болтом: — Айда-ко, спать будем!

Раздеваясь, Андрей неожиданно вспомнил разговор в канцелярии. Держа в руке сапог, прошел в комнату Ерофея:

— Это я про него, видно, слышал. Говорили, будто какой-то кузнец по случаю похорон на работе не был. Виллим Иванович велел того кузнеца взять в холодную, а завтра сто плетей отвесить. Неужто про Силантия речь шла?