Леонид Федоров - Злой Сатурн

— Мне он самому не по душе. Злой, двоедушный.

— На таких, как он, вся церковь держится.

— Не все же Зосиме подобны.

— Что у церковного кормила стоят — все! — заверил Андрей. — А кто чином пониже, те сами темны и темнотой своей помогают боярам народ в невежестве держать. С испокон веков церковь против науки и просвещения бьется. Кто против нее выступает, с тем расправа короткая: объявят отступником и либо смерти предадут, либо в темнице сгноят. Примеров тому много. И будь то поп, мулла или шаман — все одного поля ягодки.

— Неужто можно шамана-нехристя равнять хотя бы с нашим дьяконом? — растерянно возразил Иван.

— Суть у них одна, только обрядность разная.

— Страшные слова вы говорите. Голова кругом идет.

— А вот ты подумай, разберись, тогда и страх пройдет.

Бортников в смятении шагал по светелке. Потом снова присел в ногах у Андрея, запинаясь от волнения, спросил:

— Разве одни попы, сея невежество, карают отступников? Вон, Василий Никитич, муж просвещенный, грамотный. Сам государь Петр Алексеевич с ним совет держал, а и он предал Жулякова смерти за измену вере.

У Андрея дрожали губы:

— Большая кривда творится в Башкирских степях. Сгоняют кочевников с отцовской земли, чтобы отдать ее в руки корыстных заводчиков. Оттого и татость там упорно держится. Бунтуют башкирцы крепко. Уж сколь лет не стихают пожары на границе Уфимской губернии! Видать, опасаясь монаршей опалы, в час слабости своей душевной отдал Василий Никитич страшный приказ. Не о вере думал, а о скорейшем пресечении бунта. Черную тень набросил на свое имя костром в Екатеринбурге. Злое дело сотворил. Чем вернет доброе имя себе?.. Нет, верю я: с твердостью его и устремлениями много еще сделает он доброго в просвещении народа и процветании Отечества…

В тот же вечер в кабинете у Петра Строганова Зосима рассказывал:

— На ладан уж дышит. Но кое-что я у него узрел, такое…

Зосима прищурился, словно кот, заколыхался в смехе.

— Толк от этого какой?

— А вот какой, слушай. В бумагах у него, видать, много всяких мыслей негожих записано. Я мельком взглянул и узрел такое, за что в узилище сгноить человека можно. А ежели со всем тщанием покопаться, и не то, мыслю, можно найти. Ищущий да обрящет. Тако глаголет святое писание. Получишь бумаги — обретешь меч, как архангел сразишь свово ворога главного — Ваську Татищева. Сей человек и церкви нашей вреден. Пущай попробует оправдаться, что мысли еретические не он внушал выкормышу. А письма в бумагах разыщутся — тогда совсем дело верным будет.

Зосима разгладил пышную бороду и, глядя прямо в глаза Строганову, доложил:

— Андрюшка — что? Пыль на ветру. А вот Василий Татищев — дуб, коий вырвать потребно с корнем.

— А как мыслишь бумаги те получить?

— Ученик его у меня — вот где! — Зосима показал сжатый кулак. — Что потребую, то исполнит. Завтра придет чертежи делать, я его и наставлю на это.

Весь следующий день Андрей провел в постели. Мучил кашель. Словно железными тисками сжимало грудь. Вызванный капитаном Берлиным лекарь с тревогой смотрел на запекшиеся губы больного. Смотрел пульс и, скинув кровь, изготовил из трав питье.

К вечеру Андрею стало лучше. Он поднялся. Посмотрев в окно, оделся и, шатаясь от слабости, вышел во двор.

День кончался. С востока надвигалась угрюмая темнота. На вершину осокоря, захлопав крыльями, опустилась ворона с обдерганным хвостом. Сторожко осмотрелась, натужно каркнула несколько раз. На плетне сидела стайка нахохлившихся воробьев, недовольных, как казалось Андрею, его появлением. Воробьи вертелись. Дружно взлетев, они уселись на коньке крыши, сердито чирикая.

Привалившись к плетню, Андрей смотрел, как гасли краски заката. Сизая пелена облаков надвигалась с юга, все больше и больше скрывая небо. Начинался дождь, теплый, мелкий, пахнущий разбухшими древесными почками. Несколько капель упало на руку. Андрей снял треуголку и подставил лицо робким дождевым струйкам.

Весенний ветер весело посвистывал в оголенных ветках осокоря, шуршал соломой на крыше амбарчика, рассказывая о чем-то удивительном, что подсмотрел на земле, пробираясь с далекого синего моря.

От шороха соломы на крыше, птичьей возни, теплого дождя и запаха почек Андрея охватила радость, словно после долгой разлуки он увидел старого друга, о встрече с которым мечтал долгие годы. Он уже не замечал потемневших от сырости приземистых избенок и разбитой, покрытой грязью дороги и нищеты окружающего поселка не видел. Даже боль, засевшая где-то глубоко в груди, отступила, дав передышку в этот тихий весенний вечер.

«Чудно! — думал Андрей. — Сколь раз доводилось встречать весну, а такого еще не бывало. Неужто в последний раз ее вижу?»

Он сделался мрачным и тихо побрел в избу.

Затемно вернулся встревоженный Иван, долго пробывший на подворье игумена. Со злостью швырнул на стол шляпу, молча прошел в свой уголок, сразу лег спать.

Андрей долго слушал, как он вздыхал и ворочался. Наконец не выдержал, спросил:

— Ты чего маешься? Поди, от игуменского обеда живот вздуло?

— Я у него куска хлеба в рот не взял.

— Что так?

— Душу воротит! Радуется Зосима, что Жулякова сожгли. «Это, — говорит, — отшатнувшихся вернет на путь праведный!» Хоть бы сам праведником был, а то злобен и мстителен! — Иван помолчал, сокрушенно добавил: — Никак уразуметь не могу, пошто они, попы да монахи, бога пугалом сделали. Только одно и твердят: «Грех! Бог накажет!» Ну и пускай бы он сам и наказывал, а то вместо него суд и расправу чинят. Гоже это? При мне приволокли мужика, монастырского приписного. Какой-то долг за им. Зосима этак ласковенько говорит: «Постегайте его в конюшне, дабы не обижал господа скупостью. А после бросьте в яму, пущай посидит недельку — авось покается в грехах!»

«Зря боялся, что парень богомолом станет. Сам начал разбираться, что к чему», — подумал Андрей. Попытался встать, но от внезапной боли в груди со стоном упал на постель.

Из-за занавески выглянул встревоженный Иван.

— Плохо вам? Я сейчас за лекарем сбегаю!

— Был он уже нынче. Подай лучше испить!

Бортников поднес к губам большую глиняную кружку. Андрей стал жадно глотать горьковатый напиток, пахнувший стародубкой и какими-то другими травами.

Иван присел на кровать, потрогал руку больного, покачал головой. Рука была горячая, сухая. Под кожей быстрыми толчками пульсировала кровь.

— Холодно. Трясет меня что-то! Накрой кафтаном да ложись спать, тебе завтра рано вставать надобно.

— Я к игумену больше не пойду, — решительно заявил Бортников.

— Это почему?

— На недоброе дело он меня подбивал, а когда я отказался — стал стращать и непотребными словами лаять. Осерчал я, порвал чертеж в клочья и убег с его подворья.