Леонид Федоров - Злой Сатурн

Иван Алексеевич любил запах проснувшихся почек, первую зелень. Прекрасно разбирался, кто пробежал по свежей пороше, различал голоса птиц. Читая Пришвина, словно слышал свои мысли, которые до сих пор не мог выразить так славно и просто.

Когда-то в далекие студенческие годы взялся он за перо. Друзья хвалили его миниатюры о природе. Но сам к себе он был беспощаден. Получалось подражание Пришвину, отчасти Бунину. Однажды в приступе отчаянного недовольства собой сгреб свои творения — и все полетело в огонь. Не пожалел и тетрадь со стихами. В памяти сохранилось всего несколько строчек. Он с улыбкой вспомнил их:

Вот так и простоял и остался ни с чем… Ну ладно, в тот раз свалял дурака, но ошибку можно было исправить после того, как получил письмо.

Он покачал головой, вспомнив, с каким ужасом она передернула плечами от одной мысли, что можно жить в такой глуши. А ему другого не надо. Здесь он дома, на месте. Ну, положим, бросил бы он все, прожил конец жизни в тепле и холе. И работу бы нашел неплохую — голова на плечах. Но ведь завыл бы с тоски. А решись она приехать сюда ради него — тоже не сахар. Не прижилась бы она здесь, где все ей чуждо, дико, страшно и скучно. Как ни крути — все равно кому-то пришлось бы идти на жертву, а маялись бы всю жизнь оба. Не о себе одном думать надо.

Решив так, Иван Алексеевич наконец уснул. И приснилось ему, что скачет он на коне по огромному лугу, сплошь заросшему ромашками. А посреди луга стоит Таня, машет ему сорванным цветком, совсем юная, в синем платьице с белым горошком. И сам он не седой и постаревший, а молоденький Ваня, Ванечка, как его звала когда-то Таня. Подскакал к ней, пригласил:

— Садись, Танюша. Покажу тебе царство лесное.

Протянул руку, помог на коня взобраться. Гикнул — и помчались они, да так, что в ушах ветер засвистел и из-под копыт ромашки в разные стороны полетели, словно снежные хлопья.

Уже луг кончился, лес начался. Тропинка узкая, ветки по лицу бьют, того и гляди, глаза выколют. Прижалась Таня к нему лицом, крепко руками обхватила, чтоб не упасть. Хорошо ему стало и чуточку страшно. Будто мчит их не мышастый мерин, а сказочная Сивка-бурка. И вдруг конь споткнулся, вылетели они из седла, что-то загремело, и он проснулся…

Стучали в дверь.

— Иван, ты дома? — услышал, он голос Ковалева и, все еще находясь под впечатлением увиденного сна, поднялся навстречу гостю.

— Тебя, оказывается, поздравить можно! — Ковалев крепко пожал руку хозяину. — Что не сказал раньше? Я без подарка.

Иван Алексеевич махнул рукой:

— Не к девице пришел. Да и сам забыл. Никитична напомнила. Подумаешь, радость — полсотни стукнуло.

— Ну, знаешь, полвека все-таки. Такое раз в жизни бывает. Отметить надо.

— Не в годах дело. Вон Устюжанину седьмой десяток, а молодых за пояс заткнет.

— Так то ж от недостатка интеллекта. Мирок узкий. Что ему, кроме хлеба насущного, нужно?

Иван Алексеевич недовольно покосился на гостя.

Они почти ровесники, но выглядит учитель гораздо моложе. Высок, строен. Лицо приятное, чистое. Глаза зоркие, с веселой смешинкой в рыжих глазах. Любит поволочиться за девчатами, да и они к нему неравнодушны. Однажды в клубе после танцев местные парни решили его проучить, но он раскидал всех, как щенков, — силен и ловок оказался. И умен, ничего не скажешь. Но иной раз загнет такое — хоть стой, хоть падай! Вот и сейчас брякнул — это об Егоре-то. Да на таких земля стоит.

— Тоже мне нашелся — гений интеллектуальный.

Ковалев удивился:

— Да ты что? Я ж не о тебе. — Он подошел к печке, прижался к горячим кирпичам.

— Промерз до костей. Вторую зиму здесь живу, а к здешним морозам не могу привыкнуть.

Он хлопнул себя по лбу.

— Вот балда! — и выскочил в прихожую. Достал из пальто плоскую бутылку с коньяком и вернулся в комнату.

— Сейчас твой юбилей отметим. И отогреемся заодно.

Пришлось сесть за стол. От тепла и выпитого Ковалев оживился, рассказал, как купил дом у Постовалова.

— Жмот страшный. Себе новый отгрохал, а за старую развалюху, которой в базарный день красная цена — тридцатка, содрал с меня сотню. Но черт с ним, сто рублей — не деньги, я все равно не прогадал. Усадьба хорошая, огород прямо в лес упирается. А избу я отделаю как картинку.

— Дом есть, теперь хозяйку ищи.

— Уже нашел — дочь Лихолетова. Одобряешь?

— Лизу? — поразился Иван Алексеевич. — Она же тебе в дочери годится.

— Это и хорошо! — засмеялся Ковалев. — Какая радость со старухой жить? С молодой и сам помолодеешь. Да и она не против.

— Постой, постой, — вспомнил Иван Алексеевич, — ты же собирался жениться на бухгалтерше из леспромхоза? Кажется, Ольгой Петровной ее зовут?

— Ну, — махнул рукой собеседник, — это — пройденный этап. Рассохлось у нас с ней дело. Пожалуй, я даже рад этому.

— Жаль. Женщина милая и, кажется, неглупая. Из-за чего дело расстроилось?

— Из-за пустяка. Вечеринка была. Ну, как водится, выпили малость, пели, плясали. Я стишок прочел про солдата, как он во время боя увидел летящих журавлей, замечтался и чуть не погиб. Каюсь, выдал стишок за свой. Всем понравилось, только Ольга Петровна губы поджала и съехидничала: «Поэт из вас, Борис Николаевич…» — и так при этом на меня взглянула, что никакой ошибки в том, какое она мне место на Парнасе отводит, не оставалось. «Очень уж неправдоподобно, — говорит, — во время боя человеку не до птиц. Сразу видно, что вы на войне не были!»

— Это орденоносцу, фронтовику такое загнула? — возмутился Иван Алексеевич.

— Дословно передаю, — усмехнулся Ковалев. — Орденов у меня, правда, нет, но медалей полный набор. Я на другой день пошел в леспромхоз выписать тесу и нацепил на грудь все свои регалии. Ну и видок же был у Ольги Петровны. Закачаешься!

Иван Алексеевич поперхнулся коньяком и, вытирая выступившие от смеха слезы, еле выдавил:

— Ну и ну! Как мальчишка.

— А что нам? Кусаться тоже умеем, — хитро посмотрел на хозяина и подмигнул: — Давай коньячок допьем…

Что-то надвигалось. Егор Устюжанин, выросший в лесу, чувствовал это. Его беспокойство передалось Ивану Алексеевичу. Он то и дело посматривал на небо, по которому, извиваясь змейками, скользили с запада ленты высоких перистых облаков. Навстречу им с востока низко над землей плыли клочья рваных туч. Вершина горы Тульмах курилась. Там бушевал ветер, крутя снежную пыль. И хотя внизу было совсем тихо, лес грозно, предостерегающе гудел.