Леонид Федоров - Злой Сатурн

— Да ты что, серьезно?

— Конечно, не шучу!

— Ну тогда я тебе не завидую. Это же заячья жизнь. Я так считаю: волков бояться — в лес не ходить. Тот, кто эту поговорку сложил, плевал на твой инстинкт, смелый был мужик.

Ковалев подошел к небольшому стеллажу с книгами. Взял один том, полистал, сунул обратно. Провел пальцами по корешкам.

— Не понимаю, как в тебе уживается любовь к книгам с какой-то заземленностью. Теряешь только себя в этом захолустье.

— Ну-ну, давай рисуй облик опустившегося интеллигента! — засмеялся Иван Алексеевич, устраиваясь поудобнее на диване. — Между прочим, нечто подобное и совсем недавно мне говорила одна очень чудесная женщина. Только она не пророчила мне такой горькой судьбы, какую сулишь ты.

— Смейся! Небось сам чувствуешь, как опускаешься.

— А ты с другого конца прикинь. Не я опускаюсь, а люди растут.

— Чепуха! Характер и задатки человека заложены в его генах. Законы генетики не отменишь, хотя и пытались это сделать.

— Я эту науку уважаю. А ты подтасовкой занимаешься. К твоему сведению, мать у меня была безграмотной крестьянкой, а отец — горщик, писать научился только под старость.

— Нет правил без исключения, и это как раз относится к тебе… Не смешно ли? Ему предлагают работу в управлении, а он нос воротит! Пропадешь в этой глуши. Слышал про такой цветок: эдельвейс? На навозной куче он не растет. Его только высоко в горах найти можно…

— Встречался на фронте с этими «эдельвейсами»! Серьезные цветочки, а все равно корешки у них мы выдергали, драпали от нас не хуже других.

Ковалев ошеломленно посмотрел на Ивана Алексеевича и захохотал.

— Поддел. С тобой спорить опасно, заклюешь.

Уже собираясь уходить, Ковалев задержал руку Ивана Алексеевича и, понизив голос, сказал:

— Я тебе не зря советую уехать. Не хотел тебя огорчать, но по поселку нехороший слушок ползет… Говорят о твоем покровительстве уголовнику Зяблову. Я, конечно, дал отпор… В общем, если что, рассчитывай на мою помощь.

Иван Алексеевич опешил. Несколько минут молчал, ошеломленный услышанным, затем похлопал по плечу Ковалева.

— Спасибо, Борис Николаевич. Только помощь твоя не потребуется, все это враки и выдумки досужих кумушек.

Тот с сожалением посмотрел на него.

— Я тебе верю, но не забывай, что такие слухи могут испортить жизнь человеку. Послушай доброго совета: уезжай из этого болота. Я тоже здесь не задержусь, все осточертело, скучаю по шумному городу.

Оставшись один, Иван Алексеевич сжал кулаки и замычал, как от зубной боли. Ерунда какая-то! Сплетни да пересуды — вот это уж действительно бич глухих поселков. Может быть, и правда хватит с него? Послать все к чертовой бабушке и податься в город? Сидеть за столом в кабинете от звонка до звонка. Остальное время — занимайся чем хочешь. Иди в кино или в театр, сиди дома у телевизора.

Подумал, и самому смешно стало…

Солнце только всходило, трава была мокрая от росы, и венчики одуванчиков еще были сомкнуты, когда Иван Алексеевич выехал из лесничества. Было свежо и прохладно, но, судя по легким, похожим на вату комочкам облаков, тихо плывущим по небу, день предстоял жаркий и грозовой.

На околице поселка Иван Алексеевич нагнал покосников с литовками и граблями на плечах. У женщин в руках узелки с едой, бутылки с квасом и молоком. Шедший позади мужчина, услышав конский топот, обернулся, и Иван Алексеевич узнал Постовалова. Тот молча кивнул головой и посторонился.

— Здорово, лесничий! Айда с нами на покос! — загалдели покосники.

— У меня своих дел невпроворот. Управитесь! А травы нынче хорошие, чуть не до пояса вымахали. Косить вам — не перекосить.

Из толпы помахал ему кепкой Ковалев.

— Далеко ли в такую рань?

— На Филатову гору посадки проверить!

Он дернул повод, и мерин пошел ходкой рысью. Скоро позади остались березовая рощица, соснячок, ложок с пробирающимся по дну ручейком, лесосека, перепаханная для осенних посадок.

Вот и высоковольтная линия. С горы видно, как стальные мачты шагают по увалам, теряясь в туманной дымке у горизонта. Доехав до развилки, Иван Алексеевич свернул не вправо, а влево, в последнюю минуту вспомнив, что на Филатову гору по договоренности должен ехать Устюжанин Егор Ефимович — человек опытный. Проверит не хуже его. «Посмотрю саженцы на Крутоярке», — решил он.

В полдень Иван Алексеевич осмотрел посадки. Часть саженцев не прижилась. «Придется осенью досаживать», — с досадой подумал он, проходя между рядками крохотных сосенок. Сделал заметку в блокноте и пошел к мерину, яростно отбивающемуся от тучи налетевших оводов.

На солнце жарко и душно. Млеют в истоме листья рябины, а лесная чаща дышит прохладой. Иван Алексеевич вытер вспотевший лоб и свернул в лес. В тени было легче. Пахло травами, созревшей земляникой. Перекликались кукушки, изредка раздавалась короткая трель зяблика.

Решив сократить путь, он перевалил гору и поехал по старой, заросшей дороге. Справа тянулось мрачное болото. Между кочек поблескивали окошки темной воды. Дурно-пьяно пахло багульником. Кое-где торчали кривые согнутые стволики ольхи и березок. Вспомнилась почему-то бажовская Синюшка — таинственная старушонка с бойкими молодыми глазами. Самое подходящее для нее место!

Большая темная туча лениво выплыла из-за леса, покрывающего соседнюю гору, затянула солнце. Сразу стало прохладно. Глухо и раскатисто прогремел в отдалении гром.

«Не повезло покосникам», — посочувствовал Иван Алексеевич и стегнул мерина, решив до дождя добраться к заброшенному стану подсочников. Он только-только успел завести коня под навес, как прямо над головой небо словно взорвалось и яркая вспышка молнии ослепила его. Рванулся и испуганно заржал мерин. И в тот же момент хлынул ливень. Помчались по склону потоки мутной воды, неся в болото сорванные листья и ветки. А в болоте что-то хлюпало, чавкало, как будто сидел там чудовищный зверь и наслаждался, глотая льющуюся ему в глотку грязную пенистую воду…

Дождь кончился быстро. Снова скользнул по земле солнечный луч, глухие раскаты грома затихали где-то далеко в стороне. И только большие лужи, покрытые сбитыми листьями, и примятая трава напоминали о пронесшемся ливне…

Уже смеркалось, когда в лесничество пришел Егор Устюжанин.

— Что случилось, Егор Ефимович? — испугался Иван Алексеевич, увидев забинтованную его голову.

Тяжело ступая, Устюжанин прошел в комнату, скривившись, опустился на стул.

— Беда, Иван Алексеевич, коня загубил.

— Как?

Егор потер лоб, вздохнул.

— Шею свернул жеребчик. А конь-то какой был! Да-а… И сам чуть не убился… Выехал спозаранок, еще до рассвета, чтоб к обеду вернуться. Вперед проехал хорошо, по холодку. А на обратном пути гроза прихватила. Я такой не видывал. Страх! Жеребец испугался и понес. Рука у меня сильная, а справиться не могу. Ну, думаю, сейчас в лес свернет и о стволы измочалит. Подумать не успел, а его как подсекло — перевернулся, и меня из седла вышибло. Сколько пролежал, не знаю. Очнулся — голова гудит, лицо все в кровище. Сам мокрый до нитки. Кое-как встал, гляжу, а жеребчик, сердешный, и не дышит. Шею свернул, и обе передние ноги сломаны.