Леонид Федоров - Злой Сатурн

Когда поздней ночью поднятому с постели Ковалеву предъявили ордер на арест, он бессильно опустился на кровать и, вытирая со лба крупные капли пота, прошипел:

— Выследили, гады!..

Последние дни лета прошумели сильными ливнями. Вышла из берегов Шаманка, подобралась к пряслам, грозя затопить огороды. По утрам плыли над размокшей землей промозглые туманы.

В этой мокроте незаметно подкралась осень. Начали желтеть леса и падать первые листья. И вот когда все смирились с холодами и слякотью, снова стало припекать солнце. Прозрачным до синевы сделалось небо. Согревая душу теплом и светом, бродило по перелескам ласковое «бабье лето».

Высыпали крепкие красноголовики и опята. Вторично распустила кремовые лепестки сон-трава, а среди побуревшей листвы черемух засияли белые кисти цветов. По утрам на лугах за Шаманкой булькали и чуфыкали косачи. Перемешались весна и осень. Редко приходилось видеть такое даже седым старожилам.

Иван Алексеевич опять целые дни пропадал в лесу, частенько ночуя на кордонах. Из лесхоза прислали рабочих и трактор. Работали так, что не просыхали рубахи.

На лесосеках подготовили почву для посадок. Засеяли береговые склоны речушек семенами черемухи и рябины. Расчистили Гиблую елань, на которой, кроме редких пучков вейника, ничего не росло. В полусгнившие пни и колоды заложили семена кедра в гранулах из компоста.

— Вот и конец Гиблой елани! — произнес Иван Алексеевич, когда они с Зябловым, закончив работу, отпустили рабочих и присели на бугорок покурить. — Лет этак через пятнадцать кедры здесь человека с головой укроют. Только орехов нам не дождаться. Твои внуки, Василий Иванович, погрызут их в свое удовольствие.

— Они, поди-ка, и знать не будут, кто старался для них!

— Мы его «Зябловским кедровником» назовем и на карты лесничества это название нанесем.

— Сберегут ли только? Должны бы… Внуки-то умней нас будут. Сохранят землю как она есть, с водой да лесами. И хлебушко выращивать, и скотину всякую держать будут. Только поспособнее нашего у них это получится.

Они еще посидели, покурили и пошли седлать коней. Стреноженные лошади стояли на обочине гари, в тени березок. Положив голову на спину зябловской кобылки, мерин, развесив уши, дремал. Заслышав шаги, кобылка заржала, а мерин, тряхнув гривой, неуклюже забрасывая связанные ноги, запрыгал навстречу хозяину.

Уже сидя верхом, Зяблов предложил:

— Тут недалеко до поколотой листвяны. Завернем? Покажу, где тайничок был.

По берегу лога они выбрались к кромке болота. Невысокие холмы, уходящие к горизонту, окаймляли его оранжевой лентой увядающих лесов. Кое-где синели острова, поросшие елью. Между ними кочки с россыпью красной клюквы. Всюду корявые стволики ольхи и березы.

Веяло от болота пугающей заброшенностью и неуютом. За это не любил его Иван Алексеевич, хотя строго охранял как составную часть леса, кормовую базу птиц, зверей да и человека. А самое главное — как резервуар влаги, расчетливо питающий ручьи и речки.

Разбитая и обожженная лиственница торчала на косогоре пугалом. Ее мертвый ствол с облупившейся корой напоминал скелет какого-то чудовища. Чуть ниже по склону — стена жестких, как проволока, высохших стеблей иван-чая. Под копытами коней стебли хрустели, устилая землю белыми султанами пушистых семян.

Иван Алексеевич остановил коня, вытащил из сумки блокнот, черкнул в нем для памяти.

— Как только промысловое хозяйство организуем, это болото сделаем заказником. Ягод и нам и птицам хватит. Охоту здесь запретим.

— Людей много потребуется. Откуда их взять?

— Леспромхоз уедет, местные все останутся. К нам работать пойдут. Часть леспромхозовской техники получим. На ноги встанем, свои машины заведем.

— Широко ты, Иван Алексеевич, размахнулся! Осилишь ли?

— Одному ничего не сделать. Все вместе поднимать будем!

То ли теплый солнечный день, удовлетворение ли от выполненной работы, или разговор с лесничим, а может быть, все, вместе взятое, пробудило у Зяблова желание поговорить.

— Вот живу я на отшибе. Иной раз неделями человека не вижу, словом перекинуться не с кем. Поначалу доволен был, душа отдыхала. А потом, как в норму вошел, потянуло меня к людям. До того дошло, что, когда весной браконьера задержал, так обрадел, словно кровинушку свою встретил. Почитай часа два с ним беседу вел, воспитывал.

— Потом отпустил с миром? — усмехнулся Иван Алексеевич.

Зяблов даже испугался.

— Как можно! Отвел с ним душу, а потом акт составил и ружье отобрал. Эх и взъелся же он! Огорчил меня всякими словами, орал: «Какого черта ты мне уши заливал?» А я все равно рад. Ты что улыбаешься? Поди, думаешь, — с чего это старый треплется? Да не такой уж я и старик. Мы с тобой почти одногодки, только жизнь меня шибко потрепала!

Зяблов замолчал. Щурил глаза, о чем-то думал. Наконец снова заговорил:

— Как там управляется Инга?

— Она молодец. Освоилась быстро, навела порядок. Затеяла питомник расширять. Уговорила леспромхозовского тракториста вспахать гектар и все пни выкорчевать. Парень чуть не взвыл, когда она его работу забраковала и заставила переделать.

Зяблов хохотнул, тронул коня и, обернувшись, кинул на ходу:

— На таких бабенках мир и держится!

Мерин, глухо ухая копытами по каменистой дороге, шел крупной рысью. Иван Алексеевич всматривался вперед, чтоб не пропустить тропу, пересекающую дорогу.

Свороток он обнаружил легко. Возле него стоял новый, ошкуренный столб. А тропа, еле приметная раньше, расчищена. «Молодец, Зяблов. Женить бы его. Сосватать какую-нибудь вдовушку, все не так одиноко мужику будет!» Подумал о вдовушке и усмехнулся. Правда, усмешка получилась невеселая. Пришло недавно письмо от Татьяны Петровны, сообщила, что собирается замуж. Послал телеграмму, поздравил. Вот и все! Поставлена точка, по-телеграфному тчк…

Все то, что тревожило и волновало его, после этого письма ушло. Он знал — безвозвратно. Кануло и затерялось вместе с ушедшей молодостью, и стоит ли жалеть об этом, когда впереди у тебя целая вечность и милая сердцу работа! А ей конца-краю не видно. Еще не все лесосеки и горельники восстановлены, но Гиблая елань уже не гиблая и совсем не елань, а огромный участок, на котором весной появятся ростки кедра. Пройдут годы, и кроны их будут шуметь высоко над головой. Все это было его миром, его жизнью. Он вспомнил давний разговор с Татьяной Петровной. Расстаться со всем, что его окружает, было равносильно смерти, с той лишь разницей, что не он уйдет из мира, а мир покинет его.

На вершине увала Иван Алексеевич остановил коня, осмотрелся. Кругом, до самого горизонта, виднелись лесистые холмы. На западе, над каменной громадой гор, похожей на ощетинившегося зверя, догорала заря.