Дарья Дезомбре - Портрет мертвой натурщицы

Серый крайне выразительно взглянул на Андрея со своего места — мол, выпроводи ты уже, бога ради, это недоразумение! Капитан крякнул про себя: что за манера у Маши — не заряжать свой мобильник, или оставлять его дома, или еще лучше — ставить на виброзвонок! Где она?!

Он снова посмотрел на Комаровского и вздохнул:

— Лев Александрович, может быть, я смог бы…

— Спасибо, я подожду! — Комаровский поджал и без того тонкие губы.

— Ясно, — сдался Андрей и вернулся было к бумагам, когда — о счастье! — в кабинет вошла наконец Каравай Мария. И Комаровский по-мальчишески резво вскочил со своего места.

— Здравствуйте, Лев Александрович! — Маша нерешительно улыбнулась и бросила удивленный взгляд на Андрея. — Вы меня тут ждете?

«Еще как тебя!» — подумалось Андрею.

— Здравствуйте, Мария, — сказал тот сухо. — Может быть, вы хотя бы теперь мне поведаете: как?!

— Что «как»? — нахмурилась Маша, снимая пальто. Комаровский, пусть и был в изрядном раздражении, галантно его принял.

— Как вы узнали?

— Что узнала?

Разговор напоминал беседу двух глухих, и все в кабинете оторвались от дел и стали с интересом к ней прислушиваться.

— Театр абсурда! — прошептал Хмельченко за спиной Андрея.

Комаровский не выдержал:

— Маша, перестаньте со мной играть! Откуда вам известно, что итальянский натюрморт — подделка!?

— Опаньки, — охнул Серый, а Андрей только смотрел на Машино растерянное лицо.

— Я… — она явно пыталась собраться с мыслями. — Я не знала. Это была… догадка.

Комаровский гипнотизировал ее взглядом.

— Уверяю вас, Лев Александрович. Это правда.

— Судя по всему, догадка удачная, — Андрей перестал делать вид, что интересуется бумагами на столе.

Маша смотрела, сощурившись, куда-то в пол, а потом подняла глаза на Комаровского:

— А как вы думаете, когда картину могли подменить?

Комаровский пожал плечами — видно, что тема эта была ему глубоко неприятна.

— Работа выставлялась около полугода назад в Псковском музее изобразительных искусств на выставке натюрморта. Но последняя экспертиза была сделана давно, так что — сами понимаете…

Маша кивнула:

— Скажите, Лев Александрович… А на картине что-нибудь поменялось?

Комаровский нервно поправил очки на переносице.

— Если у вас есть время, Мария, нам лучше подъехать в музей.

— У меня есть время, — сказала Маша спокойно, и Комаровский подал ей пальто, которое так и продолжал держать в руках.

— Я с вами, — вскочил Андрей. Как-то и правда в этом деле все было «чудесатее и чудесатее», и ему совсем перестало нравиться, что Маша какими-то тайными путями догадалась о том, о чем мог знать только маньяк.

А он ненавидел, когда ее мозг будто бы подключался к мозгу маньяка и она делала гениальные догадки.

— Вот не надо этого, — говорил, обращаясь, в основном, к себе, Андрей, спускаясь за Машей и Комаровским по лестнице. — Таинственных совпадений, удивительных состыковок сознания. Давайте уж как-нибудь без этих штучек, о’кей? — обратился он уже бог знает к кому, заводя машину. А Комаровский с Машей сели на заднее сиденье и хранили торжественное молчание.

Комаровский налаживал проекционный аппарат и параллельно говорил без пауз: видно, отходил от вынужденного молчания на Петровке:

— Вы уж простите меня, что я на вас накинулся — это, знаете ли, от стыда. Ведь что получается? Я если не каждый день, но уж пару раз в месяц-то точно проходил мимо этой картины. Выходит, ее подменили практически у меня на глазах, а я, старый пентюх, ничего даже и не заметил! И еще с высокомерием таким отнесся к воровству в Монтобане! Как, думаю, французы могли проморгать исчезновение ряда эскизов?! И вот теперь сам! Сам попался на подлоге.

— Лев Александрович, — мягко возразила Маша, — вы ведь говорили, что натюрморт вывозили из музея.

— Да! — Комаровский провел по лбу рукой. — Понимаете, подменить картину в маленьком провинциальном музее много проще, чем в Москве. Во-первых, сам факт переезда. Во-вторых, уровень сигнализации. И, наконец, общая нищета и наличие случайных людей в здании музея, нанятых только на время выставки. Да что уж там! Концов год спустя не сыскать…

Маша поглядела на Андрея — в глазах у обоих читалась одинаковая мысль: еще одна случайно вытянутая ниточка ушла в песок.

«Ничего! — подмигнул Маше Андрей. — Кто его знает? Если больше тянуть будет не за что, поедем расспрашивать работников Псковского музея изобразительных искусств». Но, вспомнил он обстоятельный мейл комиссара Перрена, переведенный Машей на русский: вполне возможно, что во Пскове повторилась та же схема. Интересный мужчина средних лет очаровал немолодую хранительницу музея, и…

Комаровский тем временем выключил свет. В полной темноте на большом экране появилась старая черно-белая фотография картины. А затем — цветная копия. Андрей посмотрел на Машин профиль, едва освещенный дрожащим светом прожектора. Она подалась вперед, губы приоткрыты.

— Лев Александрович, а можно вывести две фотографии одновременно? — попросила она.

Комаровский кивнул, снова щелкнул прожектор. Андрей смотрел на два натюрморта — в цвете и черно-белый — и не видел разницы. Две одинаковые вазы, в них — куча цветов, в основном, напоминающих тюльпаны. Впрочем, он плохо разбирался в этих гербариях. Плюс скрипка, лежащая на столе чуть наискось: гриф упирается в какую-то книгу. Андрей хмыкнул. Это походило на игру «найди десять отличий». Только он не мог найти ни одного. Он опять покосился на Машу: глаза сощурены — она искала.

— Не видите? — раздался довольный голос Комаровского. — Я тоже не сразу заметил. — Экран пересекла тень указки и обвела цветок в самом темном углу натюрморта. — Посмотрите сюда. Здесь появился гиацинт. И тут, — указка переместилась на книгу, — нечто вроде герба на корешке.

Андрей разочарованно откинулся на спинку. Ну и что с того? Герб, гиацинт… Бред какой-то!

— Как вы думаете, — услышал он чистый Машин голос, — это что-то значит?

Комаровский внезапно зажег свет. Маша с Андреем зажмурились. А Лев Александрович отключил проектор, вынул диапозитивы, задумчиво посмотрел на нее:

— Знаете, Маша, старые мастера никогда не рисовали бессмысленных натюрмортов. Каждый цветок являлся символом, что легко расшифровывалось современниками художника. Так, лилия обозначала чистоту, красные розы — символ страстей Христовых, а гиацинт… Его в галантном языке цветов связывали с понятием кокетства, игры. — Комаровский замолчал, склонил голову набок, внимательно и серьезно глядя на Машу. — Мне кажется, ваш убийца играет с вами, Машенька.

— Господи, как мне это надоело! — Андрей быстро шагал к парковке, а Маша семенила следом. — Как мне надоели твои игры с маньяками! Нет, ну вы только поглядите! Еще вчера, кажется, дома сидела, знать ничего не знала! И вот — прошла неделя и — здрасте — примите гиацинт в подарок!