Войтек Стеклач - Современный чехословацкий детектив

Меня его рассказ не заинтересовал. Все это относилось к прошлому. Я зря терял время.

— Когда Томаш вернулся, у них все быстро пошло к концу. Бедный неудачник никогда слишком высоко не ценился у Эзехиашей. Теперь же, когда у него даже состояния не было, и Ганка стала от него отдаляться, они с ним обращались как с мусором. Я не удивляюсь, Ганка делала что могла, чтобы…

— Брось, — устало сказал я. — Все это ни к чему. Зачем копаться в прошлом? Или ты нашел в нем что-то такое, что имеет отношение к случившемуся?

Йозеф озабоченно нахмурился:

— Не знаю. Я уж было подумал, что нашел, но… — Он пожал плечами. — В больнице у меня хватало времени, чтобы обо всем этом подумать. Старик! Ведь я же знаю этих людей! — огорченно воскликнул он. — Я ходил к ним на Баррандов, еще когда жив был Ганкин отец. Он твердо держал бразды правления в своих руках, и Ганка с Ольдой не давали друг друга в обиду. Я видел, как после его смерти эти полные нежной любви семейные отношения угасали, как они стали между собой грызться, а потом и возненавидели друг дружку… Однажды я в шутку им предсказал, как у них будет. Можно было предугадать их будущее. А теперь все спрашиваю себя: кто извлек выгоду из смерти Луиса Эзехиаша? И какую выгоду?

Я ошарашенно глядел на своего друга. Йозеф Каминек рассуждал точно так же, как поручик Павровский.

— Дядюшка Луис не мог вернуться совсем нищим. Он всегда умел делать деньги. Не оставил же он их в Мексике, так, черт побери, куда же они подевались? И вот еще что — там, в больнице, я разговаривал про это убийство с одним Геленкиным коллегой. Речь зашла об этих моделях, и доктор просто взвился, едва я о них заикнулся. Он бы купил их все целиком, даже если б потом двадцать лет за них выплачивал. Мне это показалось преувеличением, но он со мной разоткровенничался: не собирает еще и десяти лет, а его коллекция застрахована на сто двадцать тысяч. Эти коллекционеры порядочные транжиры, а? — Йозеф с удивлением покачал головой. — Такие деньги!..

Меня охватило волнение.

— Я в этом не разбираюсь, но там таких моделей — тьма! Поручик Павровский на такое добро глядел не без зависти. Ты думаешь…

— Погоди, — остановил меня Йозеф. — Допустим, коллекция стоит денег. Но ведь старик за нее должен был заплатить порядочную пошлину. Вот тебе и объяснение — во что он вложил свои денежки.

Мое волнение улетучилось.

— Тогда чего попусту говорить? — разозлился я. — Старик знал, что в случае нужды сумеет и здесь выгодно продать свою коллекцию. Под старость лет просить милостыню ему бы не пришлось.

— Черта с два! — торжествующе заявил Йозеф. — Ты не знаешь коллекционеров! Тот доктор остаток жизни проходил бы в одних-единственных штанах, только бы пополнять свою коллекцию. У старого Эзехиаша, должно быть, имелось еще что-то. При таком дорогом хобби он не захотел бы выложить последние деньги за билет на пароход.

— А что тогда? — заорал я в ответ. — Зубной протез из чистого золота, украшенный бриллиантами?! Он ведь был зубной врач, а? — Терпение мое лопнуло. Время шло, а я его тратил на бесполезную болтовню. Тем временем Лукаш ждал меня.

— Зубной врач, — подтвердил Йозеф. — Он уже перед войной был богатым. Интересно, куда пристроил свой капитал, когда уехал за границу? В то время дядя Луис ничего не мог взять с собой. А кому оставил на хранение, как ты думаешь?

Я плюхнулся обратно на стул, с которого почти поднялся. Вот оно! Как это мне самому еще раньше не пришло в голову? Корни всех сегодняшних преступлений кроются в прошлом, так же как и эти люди не принадлежат к нашему времени. Йозеф сказал точно, он мог предсказывать им будущее. Прошлое предсказывало настоящее. В напряжении глядел я на Йозефа.

— Слушай, — начал он. — Когда Ганкин отец задумал строить виллу, он был всего-навсего обычный кустарь. Земельные участки на Баррандове уже тогда стоили прилично. В те времена там селились особы поважнее, чем ремесленники. Я подумал: а что, если это был участок Луиса и принадлежит ему по сей день? Луис мог вложить в него деньги. В таком случае права на владение виллой были бы запутанным делом. Я спросил у Иреша, и он мне подтвердил это. Правда, приплел сюда гражданство, срок давности и так далее. Вещал, словно воплощенный кодекс законов, — недовольно проворчал мой гениальный шеф, чей мозг достиг такого уровня специализации, что отказывался охватить проблематику другой отрасли. — Это бы, мол, зависело от множества обстоятельств. А я вспомнил, что, когда в шестьдесят пятом Луис приезжал к нам, он подкусывал брата, что, дескать, тот выстроил резиденцию только для одного поколения. Тогда показалось, что он упрекает, отчего брат не подумал о детях. А вдруг они когда-то договаривались, что там и для Луиса будет квартира? Иреш предложил сходить к прокурору. Он знает адвоката, который дружит с этой выдающейся личностью, — объяснял мне Йозеф типичный для наших соотечественников метод действий. — Друг Иреша из адвокатской коллегии познакомит своего друга прокурора с дедукцией Йозефа Каминека — друга пана Мартина. Интерес соответствующих органов обратится в нужном направлении, и пана Мартина выпустят, на свободу. Что и получилось! — удовлетворенно изрек Йозеф.

Меня терзала многословность Йозефа, но прерывать его было бесполезно, он наслаждался собственным ясновидением.

— Потом Иреш решил пойти к нотариусу, чтобы выяснить, как обстоят дела с этим правом на земельный участок. К сожалению, ничего не прояснилось, — уныло вздохнул Йозеф. — Участок, правда, принадлежал когда-то Луису, но в тридцать девятом году его перекупил по всем правилам Антонин Эзехиаш. Осечка. Никакого спорного совместного владения, никаких неуплаченных долгов. Видно, дядюшка Луис все-таки спятил на старости лет и все деньги спустил на игрушки. А ради них его мог убить лишь какой-нибудь чокнутый коллекционер. И пусть поручик Павровский его найдет! — Йозеф поднялся, прижимая руку к животу, и криво улыбнулся. — Ты не отвезешь меня домой?

Я отвез Йозефа в Дьяблицы. А на обратном пути остановился в ресторанчике неподалеку от стройки купить хлеба и колбасы. От голода у меня рябило в глазах, а на Баррандов путь не близкий. Это была самая заплеванная забегаловка, какую я знал, а в свое время мне довелось повидать их немало. Здесь сиживали летуны, работающие месяц на одной, месяц на другой стройке. Женщины — совершенные руины, которым нечем даже торговать, несколько служителей из соседней больницы что-то подливали в пиво из коричневых лекарственных бутылочек. В таком обществе почти изысканно выглядели цыгане с нашей стройки.

После долгих переговоров мне удалось вырвать у хмурого атлета, который мочил рукава в раковине пивного пульта, обещание поискать хоть что-нибудь из еды. Пока, было похоже, он собирался ее выудить из этой раковины. Опершись о стойку, я одним глазом следил за хозяином, другим косился на наших цыган. Они занимали целый стол под картиной, изображавшей лесную деву на олене. Это была не какая-нибудь захудалая картинка. Огромных размеров толстая деревянная доска с искусной резьбой по краям. Контуры оленя и девы были выжжены на дереве, а плоскости расцвечены плакатными красками. У девы были огненно-красные ноги, а единственный глаз оленя горел ядовитой зеленью. Казалось, он мне этим глазом злорадно подмигивает. Художник, создавший это творение, сидел во главе стола. Я его знал. Он жил в фургончике на берегу Влтавы, на территории нашей стройки, и из месяца в месяц приходил подкупать Йозефа, чтобы тот его не прогонял. Взятки, увы, давались такими вот шедеврами, только размером поменьше. У Йозефа в шкафу уже лежали святой Губерт, голова дикого кабана и даже портрет одного государственного деятеля, обрамленный цитатой из другого государственного деятеля другой исторической эпохи — во времена меньшей терпимости сие было бы расценено как политическое преступление. Йозеф даже повесил это произведение рядом с официальным портретом и с сожалением снял лишь под нажимом доктора Иреша, которого от подобного зрелища едва не хватил инфаркт.