Клара Санчес - Украденная дочь

— Почему ты пришла сюда в такой одежде? — спросил Анхель, поднимаясь с пола.

— Мы ищем тебя весь вечер. Ты что, решил остаться здесь навсегда?

У Анхеля, оказывается, отобрали мяч, он побежал вслед за обидчиками и заблудился, но затем, расспрашивая прохожих, сумел все-таки добраться до нашего дома. Он даже чуть было не проскочил бесплатно в метро. Когда же он подошел к двери дома, то услышал, как о чем-то спорят наши родители, и не решился позвонить.

— Заходи в дом и поцелуй папу.

Отец, увидев его, на этот раз уже по-настоящему расплакался. Он обнял Анхеля и даже не стал его ругать, зато на меня бросил очень сердитый взгляд. Потом он пошел искать маму. Когда они придут вдвоем домой, жизнь вернется в обычное русло, трагедия закончится, на небе снова засияют звезды и луна, которые утром, как всегда, сменит на небе солнце. Ужас исчезнет из нашего дома.

Я пошла разогревать для Анхеля лапшу.

— Она такая вкусная, что пальчики оближешь!

Анхель ел лапшу, наполняя кухню исходившим от него сильным запахом улицы, когда наконец появилась наша мама. Она очень тяжело дышала и хваталась руками за бок. Мама, по-видимому, бежала домой без остановки с того самого места, где ее разыскал отец. Она вытерла ладонью пот с лица: ей, видимо, не хотелось целовать Анхеля влажными губами. Ее рубашка тоже была насквозь мокрой от пота. Анхель поднялся со стула и обнял маму.

— Видит Бог, я не смогла бы перенести еще одного такого удара, какой перенесла с Лаурой, — сказала она, испытывая одновременно и радость, и боль.

Хотя все мое внимание было сконцентрировано на том, как поведет себя в подобной ситуации мама, и я не очень-то вслушивалась в произносимые слова, упоминание имени «Лаура» заставило меня вздрогнуть. Впрочем, секунду спустя я об этом забыла, потому что момент был уж очень волнующим.

Отец вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось упереться обеими руками в крышку кухонного стола. Я пошла и прибавила громкость звука у телевизора. Жизнь продолжалась.

— А ты… — сказала мама, взглянув на меня. — Почему ты так одета? Я ушла искать твоего брата, и ты воспользовалась этим, чтобы надеть красное платье. Ты что, и без того мало нашкодила?

— Не трогай ее, — вмешался отец. — Мы снова все вместе, а это самое главное.

Мне уже больше не будут доверять, и маме придется уйти с работы, которая так хорошо помогала ей развеивать тоску. Мне подумалось, что я получила по заслугам за то, что не была такой хорошей дочерью, какой они меня считали. Брат посмотрел на меня сочувствующим взглядом, но ничего не сказал. Так было лучше — дать утихнуть буре. В надежде на то, что все забудется.

Я в последнее время надевала в особых случаях красное платье и черные туфли. А это был как раз особый случай. Я ведь подумала, что если приедут полицейские, то я должна быть одета как можно лучше. Однако отныне это красное платье мне уже не нравилось: оно напоминало об этом вечере, о боли в правом боку и о неприятном чувстве в горле — как будто там застряла персиковая косточка. Я зашла в свою комнату, сняла платье, сложила его так, что оно сравнялось по длине и ширине с носовым платком, и засунула его в самый низ лежащей в шкафу груды белья. Потом я села на кровать и очень медленно натянула на себя пижаму. Родители о чем-то разговаривали. Анхель лишь вкратце рассказал им обо всем, что с ним произошло, а затем почти все время молчал и ел лапшу. Я с большим удовольствием завалилась бы в постель и принялась читать, однако все же зашла еще раз в кухню, чтобы пожелать всем спокойной ночи: мне не хотелось, чтобы осталось какое-то недопонимание. Затем я почувствовала в душе огромную пустоту — как будто все важное, что могло произойти, уже произошло.

Анна — «та, у которой есть собака» — удивилась, узнав, что мама хочет уйти с работы.

— Я не могу оставлять их одних, — сказала мама, покачивая головой из стороны в сторону и пытаясь своими словами убедить себя.

Я не осмелилась сказать, что ей не о чем беспокоиться, потому что теперь-то я уж точно не позволю брату пойти куда-нибудь одному. Я не хотела ничего говорить, чтобы еще больше не усложнить ситуацию.

— На меня это произвело большое впечатление — ты сама знаешь почему. Я не смогла бы пережить еще одного несчастья, случившего еще с одним моим ребенком. Я знаю, что не могу защитить своих детей абсолютно от всех опасностей, и осознаю, что не смогу оберегать их на протяжении всей жизни, но ведь они такие беззащитные.

— Тебе нужно взять себя в руки, — сказала Анна. — Если хочешь, я могу иногда оставаться вечером с ними. Могу заходить сюда, чтобы проверить, все ли в порядке. А еще я могла бы водить Анхеля на занятия по карате.

Я восторгалась тем, какая беззаботная у Анны жизнь. Ей не нужно было переживать ни по поводу детей, ни по поводу работы. У нее не могло произойти ничего трагического. Она уезжала на отдых на три-четыре месяца в году, а не на две недели в августе, как мы. Она, образно выражаясь, ходила по ковру, а наша семья — по камням. Я не могла удержаться от того, чтобы не поглазеть на нее, когда она приходила к нам в гости, — приходила все чаще и чаще. Я глазела на ее стрижки, на пепел на ее сигарете, на то, как она сидит, скрестив длинные ноги. Она делала себе искусный макияж, носила изящные туфли без каблуков и облегающие стройную фигуру платья. Моя же мама была слегка «пузатенькой» — следствие перенесенных ею беременностей, — ходила в парикмахерскую лишь пару раз в год, красила, чтобы скрыть седину, волосы дома сама и постоянно всерьез расстраивалась из-за пустяков.

Анна мне очень нравилась, потому что она заботилась о моей маме и потому что уделяла много внимания и мне. Она расспрашивала меня о школе и моих друзьях и дарила мне — на будущее — губную помаду, браслеты и всякие безделушки. У меня складывалось впечатление, что она очень хочет вызвать у меня симпатию, что она стремится привлечь меня на свою сторону. Что мне было непонятно — так это зачем она это делает. Она вела себя примерно так, как ведет себя одноклассница, желающая набиться ко мне в подруги, или же просто знакомая девочка, пытающаяся пробиться в круг моих друзей ради того, чтобы оказаться рядом с мальчиком, который ей нравится. Однако Анна-то была уже взрослой женщиной. Возможно, я служила для нее своего рода заменой дочери, которой у нее самой не было. Так или иначе, но мне казалось странным, что мне, ребенку, пытается понравиться взрослый человек.

Все мало-помалу возвращалось в привычное русло. Ни с Анхелем, ни со мной больше не случалось никаких неприятностей. Мы делали все, что нам говорили делать. Наши родители в конце концов приняли решение, что Анхель может играть с друзьями без чьего-либо надзора, не уходя, однако, от дома дальше определенного расстояния, даже если его друзья и решат пойти куда-то далеко. Они заставили его дать клятву и пригрозили всем, что только пришло им в голову, чтобы он не вздумал эту клятву нарушить. Они поступили так для того, чтобы Анхель приучался быть самостоятельным и правильно ориентироваться в окружающей обстановке. Отец заявил, что уж лучше побыстрее научиться плавать, чем никогда не ходить купаться, и мама в знак согласия кивнула. Они приняли это решение там, где принимали вообще все решения, — в постели. Там они всегда обсуждали шепотом все важные вопросы. Поскольку меня больше не винили в том, что произошло с Анхелем, я вздохнула спокойно. Маме хотелось снова начать мне доверять. Она почему-то иногда говорила, что порой то, чего у человека нет, имеет для него большее значение, чем то, что у него есть. Но чего у нее не было? Мама никогда ничего не говорила только ради того, чтобы что-то сказать. Она говорила только то, о чем попросту не могла промолчать, и в таких случаях слова словно сами по себе соскакивали у нее с языка. Мама жила не в том мире, в котором жили все остальные люди, а совсем в другом — в мире, в котором она была одна. Вместе с ней там были только ее мысли и слова, пусть даже рядом и находились ее родители, муж и дети.