Дарья Дезомбре - Тайна голландских изразцов

Маша подняла на графа растерянный взгляд:

– Финифти?

– Простите, так в нашем деле зовутся цвета на гербах. Изначально их было всего пять и два металла – золото и серебро. Ну и меха…

Маша опять сконфуженно взглянула на него, и он кивнул, поясняя:

– Горностаевый и беличий. У каждого – своя символика. Но вашего конкретного герба это не касается.

– А что с ним?

– О! Он вполне хорош, на мой вкус. Лаконичен: два цвета…

– Но ведь это изразцы, – нахмурилась Маша. – Тут всего два цвета и есть. Точнее, один. Синий. И фон. Разве нет?

Д’Урсель усмехнулся:

– Нет. Цвета в геральдике не обязательно передавать красками, да и не всегда была такая возможность. Как, например, когда герб помещали над воротами замка – в скульптурном, так сказать, варианте. Или при черно-белой печати, да и в переписке…

– Тогда как же? – удивилась Маша.

– Штриховкой. Лазурь, к примеру, обозначается горизонтальными чертами, а червлень, красный, – вертикальными.

– Значит, здесь…

– В вашем гербе глава – так мы называем верхнюю часть – лазоревая. А все остальное поле – металл. Серебро. Его традиционно не штриховали никак. Иными словами, ваш герб читается так: в серебре лазоревая глава, а…

– А дерево? – перебила его Маша. – Ведь это же дерево? – показала она пальцем в центр герба.

– Дерево, – склонил голову старик. – Еще точнее – сосна. И расположена в месте, которое мы, геральдики, называем сердцем.

– Сердцем… – повторила Маша. – Значит, оно очень важно?

– Все в гербе может быть важно… И неважно одновременно… – философски заметил д’Урсель.

– Простите, но я не понимаю, – нахмурилась Маша.

– Ну это же не математика, Мари! Были те, кто выбирал себе на герб собаку, потому что у них была фамилия де Шьен – Собакин. Или использовали льва, потому что это символ отваги и власти суверена. Но были и такие, что просто выбирали цвета – по принципу красоты и яркости. Не стоит увлекаться символизмом.

– Хорошо, – подвела итог Маша. – Значит, у нас серебряный герб с синим верхом…

– Лазоревой главой, – поправил ее д’Урсель.

– Да. По лазоревой главе идут три непонятные запятые, а в сердце, крупно – сосна?

– Только это не запятые, Мари. Увеличьте-ка еще чуть-чуть…

Маша еще раз кликнула по картинке, боясь, что разрешение будет недостаточным, но неизвестный действительно постарался сделать качественную фотографию. Вблизи три запятые, идущие через равные интервалы по всему верхнему полю, оказались…

– Похожи на меч, – задумчиво озвучил ее мысль д’Урсель. – Но не меч.

– Не меч? – обескураженно посмотрела на него Маша.

– Нет. Видите, и рукоятка, и клинок будто смотрят в одну сторону.

– Возможно, потекла краска? – предположила Маша, чуть склонив голову, чтобы лучше рассмотреть «запятые».

Граф скосил на нее ироничный голубой глаз:

– Милая Мари, в те времена, когда делался этот рисунок, краска сама собой никуда не текла.

– Но изображение слишком мелкое… – начала оправдывать неизвестного мастера Маша.

– И потому его, скорее всего, рисовали под лупой, как и детали фламандских пейзажей на картинах, – строго прервал ее граф. – Но никаких подтеков быть не может.

– Тогда, может быть, это сабля? Кривая такая?

Д’Урсель сощурился, наклонился еще ближе к экрану:

– Возможно. Но не думаю.

– Тогда что это может быть? – подняла на него растерянный взгляд Маша.

Граф пожал плечами:

– Например, какой-то предмет, известный только этой семье. Поверьте мне, на гербах порой встречаются самые странные изображения. Взять хоть одного аптекаря эпохи Возрождения, поместившего на свой герб ночной горшок и три клистира. Очевидно, он был специалистом по промыванию желудка.

– Разве у аптекарей мог быть свой герб? – улыбнулась Маша.

– О! Еще как мог! Это только поначалу, в XIII веке, гербы были исключительно у военной знати мужеского пола. А потом ими обзавелись и дамы, и церковники, и буржуа. И даже крестьяне. И если аристократы и богатые бюргеры использовали их на попонах, знаменах, камзолах, мебели, посуде, то средневековые крестьянские гербы, выгравированные на печатях, служили своим обладателям подписью.

– Хорошо, положим. А дерево?

– Дерево тут, несомненно, главное изображение, и по размеру, и по нахождению в сердце герба. А то, что это сосна, тоже многое объясняет. Но это только если вы, Мари, все-таки хотите углубиться в символику.

– Хочу, – с готовностью подтвердила Маша.

– Дерево обозначает свободу. А конкретно сосна – индивидуальность. Синий цвет, при множестве значений, имеет еще и такое – настойчивость и лояльность.

– Есть еще и другие?

– О, сколько угодно! Мир, созерцание, небо и небесные сферы. Честность и интеллект.

– А серебро?

– Серебро символизирует чистоту, надежду и справедливость. Получается, владелец герба был – или считал себя – человеком незаурядным, свободным, честным и неглупым. Что, согласитесь, отличное сочетание.

– Если только он правильно себя оценивал, – улыбнулась Маша. – Что ж, осталось узнать, кто же он.

Д’Урсель помолчал.

– Мари, – наконец вздохнул граф, – боюсь, что я не смогу вам помочь… – И на молчаливый вопрос Маши продолжил: – Дело в том, что данный герб не принадлежит ни одному из известных мне европейских родов…

Андрей привычным жестом вскрыл банку «Педигри» и вывернул неаппетитное на первый взгляд содержимое в миску прожорливой твари. Раневская рванул к «Педигри» так стремительно, будто не был отменно кормлен сегодня утром просроченной «докторской» колбасой.

– Сволочь лохматая! – нежно сказал Андрей, потрепав пса по сухой серой спине. – Так однажды снесешь меня с места, упаду я, ударюсь головой о какой-нибудь острый угол. Помру. Стану лежать тут, плохо пахнуть. И кормить перестану, что делать-то будешь?

Раневская ничего не ответил, сжирая «Педигри» с бешеной скоростью и отвратительным чавканьем. Хвост в порядке благодарности бешено бил Андрея по бедру.

– Меня сожрешь, наверное, – хмыкнул Андрей и пошел готовить еду себе, любимому – прекраснейшее рагу, скормленное сегодня чудеснейшей Ниной Степановной, успело уже забыться желудком. Для крепкого сна следовало закинуть туда хоть бутерброд с сыром…

Впрочем, Андрей все еще надеялся на «деревенских гномов». Он вышел на крыльцо и вздохнул с чувством глубокой благодарности и облегчения – так, наверное, даже Раневская не вздыхал (но что с него взять, с неблагодарной твари?). Гномы приходили. На крыльце, приятно контрастируя с холодильником, в котором, кроме куска обветренного сыра, ничего не имелось, стоял судочек. Голубенький такой. Славный. Андрей в сладком предвкушении открыл крышку: пара отбивных и рис. Ничего изысканного, но вполне себе съедобно. Он знал, что это постаралась железнодорожная кассирша в благодарность за прошлые заслуги по спасению единственной дочери. Претендентом на роль зятя он был, прямо скажем, никудышным. Но, к счастью, оказался не самым плохим сыщиком. Отсюда – регулярно поступающая еда. Традиция, начатая дочерью и продолженная матерью: уже без далекоидущих матримониальных планов, когда дочь снова уехала в Москву.