Елена Гордеева - Не все мы умрем

— Ты вот все иронизируешь, а следственный изолятор это не дача. Это даже не в бочке сидеть. Это даже не яблони белить.

Евгения почувствовала раздражение:

— Миша, ты хочешь, чтобы я попала в СИЗО?

— Нет, я этого не говорил. Не передергивай.

— Ты на меня злишься, это я чувствую, но не могу понять почему.

Михаил тоже задумался: а почему, собственно, он злится на свою жену? Вывод был парадоксальный: если бы не она, ни о каком тайнике и речи бы не было. Никому бы и в голову не пришло, чего они все ищут, и ищут ли? Евгения — это горе от ума. Есть поговорка: не родись красивой, а родись счастливой. Это только одна часть правды. А вторая часть: не родись умной — горя не оберешься. Это касается не только самой женщины, но и ее близких.

— Жалко мне Зинаиду Ивановну! — с чувством сказал Михаил Анатольевич.

— А что ты мог сделать? — спросила Евгения.

— Ну, не выдавать места, где она скрывается. — Михаила уже понесло на глупости. — Сказал бы — не знаю!

— Тогда спросили бы у Завадского.

То, что у Евгении на все был ответ, окончательно разозлило мужа. И все-то она помнит, и все-то она знает, и про Завадского, и про то, что они вместе с Завадским отвозили Зинаиду Ивановну к подруге.

«Лучше бы я ей не рассказывал. Постой-постой, но ведь ты сам просил у нее совета, сам упрекал ее в равнодушии к твоим делам». — Михаил Анатольевич окончательно запутался. И в очередной раз признался, что у него на душе.

— Если честно, — повернулся он к жене и перестал тем самым смотреть с раздражением на реку, в которой плескались щуки, — знаешь, что мне хочется? Чтобы эту Гиену Борисовну тюкнули чем-нибудь тяжелым по голове — и дело с концом! Вот что мне хочется!

— Ты знаешь, мне этого тоже хочется, — созналась Евгения. — И даже очень. Миша, я тебе как философ скажу: мысль человеческая — субстанция вполне материальная. А мысль, облаченная в слово, творит чудеса.

— Опять пошла философия. Что ты этим хочешь сказать — непонятно. Я тебе про жизнь, про бедную женщину, которая в камере сейчас сидит с уголовницами, а ты мне про мысль изреченную. Ты лучше скажи, что делать?

— Да я уже боюсь что-либо тебе советовать.

Михаил вздохнул:

— Ну, извини меня, Женька, извини. Видишь, мужик мается? Пожалей, посоветуй. А я поступлю наоборот.

Евгения засмеялась:

— Ну хорошо. Так и быть. Советую. Пока Болотова ведет это дело, ты ничего не сделаешь. Но я думаю, Болотова мешает не только тебе. Иначе чего она так взъелась на тебя? Из-за тайника, конечно. Который пустой. Ну а теперь выводы делай сам.

— Не могу, — признался Михаил. — Ума не хватает.

Евгения встала:

— Пойдем. От реки уже сыростью тянет, да и стемнело почти.

Они шли по лугу, над мокрой травой висел аромат мяты, и Евгения по дороге нагибалась и срывала в темноте душистые побеги.

На даче вскипятили чайник, заварили свежесорванную мяту, пристроились на веранде, где стоял маленький переносной телевизор. Показывали хронику происшествий дня.

К телефону подошел муж Болотовой.

— Это хто? — спросил дребезжащий старушечий голос в трубке. — Алена Борисовна дома?

— Какая Алена Борисовна? Куда вы звоните?

— Прокурорше Болотовой. Я чево, не туда попала, что ли?

— Кто ее спрашивает?

— Мокрухтина Анна Ивановна. Ты ей, милок, скажи, она подойдет.

— Минутку. Я сейчас посмотрю, дома ли.

Муж положил трубку рядом с телефоном и пошел на кухню.

— Тебя спрашивает какая-то кошелка. Мокрухтина Анна Ивановна.

— Кто? — побледнела жена. — Мокрухтина?

— Сказать, что ты спишь?

— Нет, я подойду.

Болотова взяла трубку.

— Здравствуйте, Елена Борисовна, — сказал бодрый женский голос. — Не хотели бы вы приобрести кое-что из архива Мокрухтина Федора Степановича?

У Елены Борисовны пресеклось дыхание. Первый импульс — бросить трубку. Второй импульс — она нажала на клавишу записи. В висках толчками билась кровь. У Болотовой была гипертония.

— Что ж вы молчите, Елена Борисовна?

— Нет-нет, я не молчу. — Болотова наконец справилась с дыханием. — Я думаю.

— Так вы хотите? Или мне передать материал компетентным органам? У меня здесь есть кое-какая пленочка, кое-какие документики. Я прошу за все это совсем немного: пять тысяч долларов. Только не говорите, что вам их надо собирать. Я знаю, они у вас дома.

Если бы ей сказали — десять тысяч, она бы и тогда не отказалась. Болотовой не приходило в голову, что не требуется вообще никакая сумма: с точки зрения прокурорши, отнять у нее жизнь — бессмысленно. Поэтому ее просто шантажируют. Это успокаивало.

— Я согласна, — выдавила из себя Болотова.

— Тогда я жду вас у метро «Спортивная». Знаете там почту? На улице Усачева, дом 29? Встаньте у входа, я к вам подойду. Только без глупостей: я женщина хрупкая, но за себя постоять сумею.

— Я сейчас еду, — выдохнула Болотова и положила трубку.

Муж стоял рядом. Он, конечно, ничего слышал, но видел, что включена запись, и понял, что разговор очень серьезный. Болотова вытащила микрокассету из телефона и пошла в спальню — одеваться. Муж увязался следом:

— Мне поехать с тобой?

Болотова поморщилась:

— Не надо. — Она хотела спрятать кассету и взять деньги, а он ей мешал. — Я быстро.

— Ты ее знаешь?

— Да, знаю.

— Кто она?

— Мокрухтина Анна Ивановна. Не волнуйся, я скоро вернусь.

— На тебе лица нет.

— Я ее много лет не видела. Иди, иди, Валера. Вернусь — будем ужинать.

Муж наконец ушел.

Есть пословица: самый страшный враг — бывший друг. Елена Борисовна перефразировала это по-своему: самый страшный враг — это бывший муж. Сегодня Валерий ее муж, а завтра? Вот то-то и оно! Не первый раз замужем — второй! Поэтому о деньгах ее он ничего не знал. Как только он вышел, она защелкнула дверь в спальню и откинула подушку пуфика, на котором сидела перед трюмо. Пуфик был с двойным дном. Елена Борисовна вынула оттуда необходимую сумму, а туда положила микрокассету, толком не зная, для чего она ей. Ей-то шантажировать будет некого. Представляться эта женщина не будет.

Болотова взяла такси и быстро доехала до улицы Усачева, благо от Фрунзенской набережной недалеко. Вот и почта. Двери закрыты. Перед входом никого. Окна освещены. Болотова проехала еще метров пятьдесят и остановила машину. Расплатилась, такси отпустила.

Прокурорша встала перед освещенным окном — квадратная женщина в широком платье загородила собой половину окна. Прохожие шли мимо, было много молодежи, и она подумала: «В Лужниках футбол».

Болотова прекрасно понимала, что сразу к ней не подойдут, а будут наблюдать — одна пришла или с хвостом? По этому поводу она не особенно нервничала. Больше волновало другое: как определить, что это та самая пленка, а не какая-нибудь туфта? Значит, ее куда-нибудь поведут или повезут отсматривать пленку? Как же раньше-то, госпожа прокурор, вы не сообразили? Вот тут она и заволновалась.