Мария Шкатулова - Убийство в Озерках

Нина вспомнила свой разговор с Залуцким. Как давно это было и какой наивной, наверное, она показалась ему, когда пыталась защитить Юрганова. Тогда ей казалось, что все просто, что достаточно кому-то что-то объяснить, пересказать какой-то разговор, передать впечатление… А теперь она знает, кто убийца, и все равно ничего не может сделать. Как же так? Неужели она позволит неповоротливой судебной машине раздавить Юрганова, и себя, и всякую надежду на справедливость?

А, может, ей самой еще раз попробовать поговорить со следователем? Сейчас она уже вряд ли успеет, но после суда? Нина представила себе, как он говорит ей: «Это опять вы? Неужели вы еще не успокоились? Вы же были в суде, все слышали, все знаете, чего же вы еще хотите? Ах, Салтыков!.. Опять Салтыков… Не дает он вам покоя. Все-таки, сознайтесь, вы что-то против него имеете, а?…» Нет, она не сможет его убедить. Да и зачем ему все это? Так на его счету раскрытое убийство, разоблаченный преступник, враг общества. Чего же еще?

Нина легла. Нет, она все равно не имеет права отчаиваться, она должна держаться, потому что, если она не поможет Юрганову, ему не поможет никто. Ведь существуют же апелляции, существует какая-то комиссия, куда можно подать прошение о помиловании…

Она долго не могла заснуть, и, когда наконец глубокой ночью задремала, ей приснился сон: поле, занесенное снегом, из-под снега торчат одинокие сухие былинки, колышущиеся на ледяном ветру, бесконечное серое небо и посреди поля — тюрьма. Высокие каменные стены и ни одного окна. Она обходит ее один раз, другой и высоко, почти под самой крышей, видит зарешеченное окно. Поднимает голову и кричит ему страшным голосом, но никто не слышит, и только ветер подхватывает ее слова…

В воскресенье вечером позвонила Марго из Лондона:

— Нинон, как дела?

— Я в отчаянии. Послезавтра суд. Адвокат — вялый и бездарный. Про судью рассказывают ужасные вещи: говорят, это железная баба, к которой боятся попадать даже рецидивисты. Словом, рассчитывать не на что.

— Ладно, может, обойдется?

— Нет. Его осудят. Этот так называемый адвокат даже не смог толком объяснить, на чем он собирается строить защиту.

— Ладно, Нинон, не изводи себя. Скажи лучше, что тебе привезти?

Нина расплакалась и сквозь слезы сказала:

— Ничего мне не надо. Ничего.

— Ну, вот еще — «ничего не надо». Как это — не надо? Жизнь ведь на этом не кончается? Скажи, что тебе купить?

— Ты не понимаешь… Ему дадут пятнадцать лет за убийство, которое он не совершал. Представляешь, что такое пятнадцать лет в лагере строгого режима, даже если ты виновен? А если нет?

— Но послушай, Нинон, я все-таки не понимаю: откуда у тебя такая уверенность? Ты ведь его совсем не знаешь? Почему ты думаешь, что?..

— Я не думаю, — перебила Нина, — я знаю. Я просто не могу тебе это объяснить, во всяком случае, по телефону.

— Ну, так ты поговори со следователем! Объясни хотя бы ему!

— Я уже пыталась…

— И что?

— Ничего. Вышло только хуже.

— Как это? Почему?

— Неважно… да и поздно уже об этом говорить. А знаешь, что он мне сказал?

— Кто, следователь?

— Да. Оказывается, убийство произошло в тот день, когда мы праздновали мой день рождения. А потом от адвоката я узнала, что и в то же время.

— Да что ты? Какой ужас!.. Надеюсь, что за это, по крайней мере, ты себя не винишь?

— Да причем тут?.. — Нина досадливо поморщилась. — Ладно, Марго, давай прощаться? Мне пора, да и дорого, наверно…

Марго вздохнула.

— Ну хорошо, Нинон… Ты там давай, держись, слышишь? Через полтора месяца я приеду… Холодно у вас?

— Да. Нет. Не знаю.

— А тут тепло. Вчера было плюс двенадцать. И такой туман…

В трубке послышались гудки. Нина постояла еще некоторое время у телефона, потом положила трубку и задумалась. В Лондоне туман… Голые деревья в парках, но трава зеленая, и на лужайках полно птиц… Биг-Бен, Темза, серая, широкая, корабли, буксиры, протяжные гудки, ее любимая скамейка под платаном на набережной около парламента… Как она все это любила когда-то! И как все это теперь далеко, как бессмысленно…

Салтыкову тоже не спалось. Он ходил, не находя себе места, по своей двухэтажной квартире с видом на Москва-реку и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: откуда у него это странное чувство? То ли тревога, то ли тоска, то ли страх… толком он и сам не мог понять. Ведь ничего определенного нет, ведь ничего не случилось? Просто как будто что-то носится в воздухе, невидимое, неосязаемое, неуловимое, но явно несущее в себе угрозу. Или он просто устал? Устал, расшалились нервы. Ведь ему столько пришлось пережить за последнее время?.. Ну, конечно, это нервы!.. Ведь это нервы? Ведь все хорошо? Ведь он все сделал правильно? Все просчитал, все предусмотрел. Чего же ему бояться?

Он снова начал перебирать в памяти разговоры со следователем. Конечно, они подозревали его, как подозревали бы любого на его месте. А потом все улеглось. Улеглось, потому что у него есть голова на плечах и потому что ему повезло. И теперь судят Юрганова. А иначе и быть не могло. С какой же стати он дергается?

Мысль о Юрганове неприятно шевельнулась у него в голове. Впрочем, разве ему, Юрганову, не все равно? Осудят, не осудят… Все равно жизни у него нет: семьи нет, работы нет, жилья нет. Какая разница, где при этом находиться? В тюрьме хоть накормят, напоят, и есть крыша над головой. Все лучше, чем по подъездам таскаться.

Да и черт с ним, с Юргановым — не из-за Юрганова же у него такое настроение! Нет, тут что-то другое. Но что?

Он опять принялся вспоминать все происшедшее: разговоры, звонки, визиты. Вспомнил, как приходила Миронова за Люськиными шмотками. Конечно, он повел себя как дурак. «Ну спросила она, где я купил кольцо, и что из этого? И зачем я сказал, что не помню? Надо было сказать. А я, козел, ответил, что забыл. Как это можно забыть? Хорошо еще, что она ничего не заметила. “Забыл”,— передразнил он самого себя. — Вот кретин!» Салтыков все не мог успокоиться. «Ничего. Я еще скажу ей. Завтра позвоню пораньше и скажу: “Ты спрашивала, где я купил кольцо? Так вот, я вспомнил. А то, знаешь, у меня от всех этих дел плохо варит голова. А сама-то ты где купила? A-а, понятно…”. Заодно и про шмотки спрошу, продала ли». А в остальном… что ж, в остальном он повел себя правильно: разыграл обманутого и оскорбленного супруга, и она поверила.

Впрочем, откровенно говоря, кольцо его не беспокоило. Он прекрасно помнил, как Люська, вернувшись от Мироновой, сказала, что та хочет точно такое. Какого же черта он тогда так испугался? «Сам виноват, кретин. Надо было выбросить эти цацки, давно надо было выбросить, а не прятать в квартире, чертов болван».

Но ведь это все? «Все, конечно, все» — сам себе отвечал Салтыков, но чувство тревоги не оставляло его. Лёля? Лёля спрашивала его про билеты в Японию. Ну и что? Лёля — дура, это всем хорошо известно.