Ольга Некрасова - Платит последний

С долгими уговорами Макс все же влил в него сок и скормил половину бутерброда — остатки Бирюк, изловчившись, выбил у него из руки. Толик деловито надул автомобильной помпой матрас. Бирюка уложили, и Толик, как велено, отъехал метров на пятьдесят, оставив Макса закрывать глаза покойному.

— А базу я арендовал до весны, — весело сообщил Бирюк. — Этих, который по снегокатам и который по лодкам — к чертовой матери без сохранения содержания. Своего человека поставлю, вот тебя.

Макс действительно был старый друг, еще по школе олимпийского резерва, где оба с четырнадцати лет таскали железо и дотаскались до первого взрослого разряда. А так бы Бирюк не взял его в телохранители. По себе знал, как тяжелая атлетика закрепощает мышцу — скорости никакой, всякий отморозок накидает тебе пачек, а ты его лови, если сможешь.

— Ну и зачем это? — спросил Макс.

— Десять снегокатов, пять в резерве для санаторских, пять прокатываешь на коммерческой основе, баксов по десять за час, — начал объяснять Бирюк.

— Не темни, Вова, — перебил Макс. — Я спрашиваю, зачем это все. Ты же после мэрии как ненормальный. Опять пьешь. Неделю продержался, а обещал — до Нового года.

По проселку, по колее, полз военный «Урал», перемалывая снежную кашу. До лежащего на матрасе у обочины Бирюка долетели мельчайшие, как туман, брызги, и на губах остался привкус талой воды. Когда «Урал» проехал, на Бирюка еще долго смотрел из-под брезента тонкошеий солдатик.

— Я боюсь, Макс, — признался Бирюк. — То есть ты знаешь, я ни хрена не боюсь. Мне гранату под сиденье подкладывали — поехал, разобрался: виноват, земляки, не знал, что влез на ваш огород. И ничего, выскочил. А сейчас я боюсь себя. Главное, коммерческого смысла никакого нет, а я очень хочу его заказать.

— Кого? — спросил Макс.

— Ты его не знаешь, — соврал Бирюк на тот случай, если действительно закажет Ивашникова. Друг-то Макс, конечно, друг, но давать ему в руки такой компромат не стоило.

— Ну и в чем проблема-то, Вова? — удивился Макс. — Тебя заказывали, теперь ты заказываешь… Или он такой крутой?

— Да не круче нас. Я ж говорю: тот поезд для меня ушел, и выгоды никакой. Наоборот, возьмут за голову тыщ десять. На хрена тратиться?

— Денег жалко? — опять не понял Макс.

— Ну нет же! — Бирюк встал и пинком столкнул матрас в кювет. — Не тащи грязь в машину, завтра новый купишь… Макс, я же не уголовник, а бизнесмен, как все. А если все начнут друг друга заказывать только за то, что один другому перебежал дорогу, будет беспредел.

— Какие мы нравственные, — подначил телохранитель. — А по-моему, если он тебе мешает — зарой.

— Очень хочется, — повторил Бирюк. — Я подумаю.

На обратном пути Бирюк снова пил. Виски и шампанское, а когда в джипе кончилось, взял какой-то ужасный портвейн в киоске у бензоколонки, исходя из того, что такую дешевку подделывать не станут, и пил портвейн. Алкоголь шел, как вода. Хотелось настоящего кайфа.

— Макс! — окликнул телохранителя Бирюк и многозначительно замолчал. Телохранитель глядел в окно. — МАКС!!

— Соси портвейн, — сказал телохранитель. — Совсем, что ли, охренел: наркоту наслаивать на алкоголь?

— Уволю, — пообещал Бирюк.

— Мне-то что? Хочешь подохнуть — подыхай, — пожал плечами телохранитель. Спорить с хозяином, когда он в таком состоянии, было себе дороже. — Поедем к азерам, возьмем кокаина. У них очистка неплохая.

К приезду в Москву Бирюк так налакался портвейна, что забыл о наркотиках, и верный телохранитель сделал знак шоферу: «Домой!» Шепелявя набрякшими губами, Бирюк пытался насвистывать «Мурку»: «Ты зашухарила всю нашу малину и за то «маслину» получай!»

Четырнадцать лет назад, проводив домой бежавшую к нему в Митино Лиду, Ивашников до ночи простоял за газетным киоском у нее под окнами.

Горел свет на кухне — Рождественский кормил блудную дочь. Потом Лида ушла к себе и долго сидела на подоконнике, обхватив руками колени, и смотрела на улицу. Была, как сейчас, поздняя осень. У Ивашникова хлюпало в ботинках, он боялся простудиться и удивлялся себе: вот ведь сам, своими руками, отдал Лиду Рождественскую, и думаю черт знает о чем. Хотелось выйти из-за киоска, и махать руками, и кричать: «Вернись!» Тогда Лиду еще можно было вернуть.

Только что бы он с ней делал? У него не было приличных, незастиранных трусов, а на ужин — пустые макароны. Вот Ивашников и выпроводил ее, пока дело не дошло до ужина и до трусов. Остальное, в том числе угрозы профессора, он как-нибудь перемолол бы.

А профессор угрожал. Пусть, мол, Ивашников не надеется на отличную зачетку. Если не оставит Лиду, после зимней сессии турманом вылетит из института и загремит в армию. И спросил, дожимая: «Ты осознаешь, что я не шучу?» — «Осознаю», — как полагалось, ответил Ивашников. А сам в тот же день смотался в педагогический с этой своей отличной зачеткой. В насквозь бабском институте его стали тянуть на разрыв: хочешь на химический? Хочешь на биологический? Переводись, потом досдашь, что нужно.

Рождественский так и остался в уверенности, что вложил ума нахальному студенту. А дело было в застиранных трусах и макаронах. От них имелось единственное противоядие — деньги. Много денег.

Лида не жадная и не балованная. Она просто привыкла, что денег много, так пусть их будет много.

Стоя под ее окном, Ивашников переигрывал незавершенную любовную сцену. Его комната с отставшими обоями превращалась в ванную; хрустальные светильники отражались в черном крупноразмерном кафеле, ненужная мраморная ступенька вела в джакузи. Он тогда не знал, что это называется джакузи — видел в кино. Конечно, Лиду он поливал не из лейки, и она не тряслась от холода. Она стояла под душем розовая, распаренная, и, еще не коснувшись ее, Ивашников видел, как набухают кровью ее трогательные розовые соски.

Подошли милицейские сержанты и увели его в каталажку для выяснения личности. Им показалось, что Ивашников осматривал запоры на газетном киоске.

В «обезьяннике», на бетонном полу, среди обдувшихся пьяных и козыряющей друг перед другом мелкой шпаны, Ивашников думал о больших деньгах.

Лиду он после этого несколько раз провожал домой, нес ее женский портфельчик. Она сама брала его под руку и дулась, что Ивашников не такой, как раньше, а какой-то замороженный. Объясняться и клясться было бы глупо. Ивашников знал, что жизнь — долгий забег и от него зависит, чтобы это был забег в гору. А по пути может случиться много всякой всячины.

Лиду выдали замуж, он перевелся в педагогический и на пятом курсе женился, не собираясь потом разводиться. Много позже секретарша Люська, наводя порядок у него на столе, нашла Лидину фотокарточку и, желая сделать боссу приятное, купила для нее рамку. А приехавшая за деньгами Марьсергевна увидела и стала у Люськи допытываться, часто ли эта женщина бывает в офисе. С Лидой Марьсергевна была шапочно знакома и, подозревал Ивашников, по молодости пыталась выяснять отношения. Так вот, несчастная Люська не знала, куда деваться: она-то была уверена, что на карточке Марьсергевна. Только тогда Ивашников, проживший с Марьсергевной пять лет вместе и столько же врозь, понял, что жену-то выбирал по образу и подобию Лиды Рождественской.