Сергей Владимиров - Пожинатель горя

Я покосился на его машину.

— Не волнуйтесь, — понял меня Владимир Михайлович. — Я за рулем больше тридцати лет. Сто граммов не повредят, и контроль я не потеряю. Вчера вы взглянули на нашу семейную жизнь без прикрас — ругань, жалобы, обиды… У нас так всегда, я уже не помню, чтобы было иначе. Наталья постоянно влезала в разговор, не давала мне сказать то, что думаю. Потом я всю ночь не спал, опять в мыслях возвращался к дочери. Мне не в чем винить себя, я был нормальным отцом, другое дело, что ни такой отец, ни такая мать были Кристине не нужны.

Губы Фирсова превратились в жесткую, белую, без единой кровинки складку. Я не перебивал его. Отставному полковнику нужно было выговориться, и я был единственным человеком, которому были интересны его переживания.

Кафе мы нашли, небольшое, чистенькое, расположились за дубовым столиком, и Владимир Михайлович заказал две порции шашлыка, обильно посыпанного зеленью и густо политого острым пряным соусом, душистый горячий лаваш и графинчик водки. Я сказал, что не голоден, но начальник службы безопасности сердито сверкнул на меня глазами.

— Есть самому, когда кто-то заглядывает тебе в рот, — это жлобство. С выпивкой решайте сами. — Он тут же наполнил себе рюмку и незамедлительно выпил. Повторил. К шашлыку не притронулся. — Может, вы шокированы моим откровением… Просто я устал ото лжи самому себе. — Румянец, приливший к его щекам, был нездорово багровым. — Родителям свойственно всячески превозносить своих детей, выставлять их этакими ангелами, но я смотрю на вещи реалистично. Кажется, я уже говорил вам, мы с Натальей не были сильно близки с дочерью, особенно когда она повзрослела и стала добиваться этих сомнительных успехов. У нас и характеры разительно отличались. Да что мы… Она не походила и на тетку, которая так трепетно взращивала ее, готовила для звездной жизни. Алевтина все же куда мягче, человечней, конечно, здесь сказалось другое воспитание, да и время, в которое мы росли. Кристина всегда добивалась поставленных целей и в средствах была неразборчива. Ее настольными книгами были Макиавелли и Ницше. Что же касается материальных благ, пошлых проклятых денег, она никогда не западала на них, в отличие от матери. Относилась к богатству, накопительству скорее с презрением. Ей нужны были слава, признание, всеобщее преклонение, а деньги к этому неизбежно приложатся. Что же вы не едите?

Я принялся за шашлык, не чувствуя его вкуса. Пережевывал горячие, сочные куски зажаренного мяса, а Фирсов плескал в маленькую рюмку прозрачную маслянистую жидкость, проглатывал ее как воду. К своей тарелке он по-прежнему не прикасался.

— Кристина все школьные годы училась на «отлично», и не потому, что ей нравились науки, а потому, что всегда и во всем стремилась быть первой, — рассказывал Владимир Михайлович. — Поступила на философский факультет, и опять чтобы выделиться среди окружающих, разрушить сложившийся стереотип, что красавицы поголовно глупы как пробки. Я не помню, чтобы у нее когда-нибудь были подруги и друзья. Одних она считала тупыми обывателями, в других, успешных, таких же целеустремленных, видела своих конкурентов, и они в одночасье становились врагами. Были ли у нее любовники? Здесь сказать ничего не могу. Целей она добивалась как угодно, но только не через постель. Подобные предложения унижали ее достоинство, случай с Ланенским — главный тому показатель. Вряд ли она могла связать свою жизнь с одним человеком. Брак подразумевает взаимные уступки, а тут бы все свелось к нескончаемому противостоянию, стремлению доказать, кто круче. Тряпку рядом с собой она бы не потерпела, о такую же несгибаемую личность сломала бы зубы. Да и о каком браке могла идти речь? Свободу и независимость она ценила больше всего.

Фирсов говорил как по писаному, долгие горькие думы наконец-то облеклись в стройную форму, исповедальный монолог.

— Как-то за ней пытался ухаживать один парень, выпускник воздушно-десантного училища, он мне нравился… Я вспоминал себя в его годы, видел, что мы похожи. Но это вызывало у Кристины лишь пренебрежительный смех. Он отправился на войну, вернулся инвалидом, награжденным орденом Мужества. И что же… Дочь его даже ни разу не навестила. А от ее слов мне стало так мерзко, что я ее… возненавидел. Она назвала его идиотом, который стал калекой взамен на никому не нужную железяку. Вообще людей, которые ничего не смогли добиться в жизни, она считала кончеными, по ее мнению, таким незачем жить. Назовите ее как угодно — жестокой, бессердечной, и вы окажетесь правы. Она всего-навсего продукт своего времени. И все же она была моей дочерью, и я должен был любить ее.

Всматриваясь в его плоское грубое лицо с широкими скулами, жестким ртом, припухшими веками, я видел, что боль утраты все же занозой засела в его сердце, сломила, превратила в алкоголика. Он подозвал официантку и заказал второй графинчик. Все шло к тому, что мне опять придется доставлять отставного полковника домой, и мое присутствие рядом с ним будет расценено Натальей Семеновной как чудовищное злодеяние. Я превращусь в заклятого врага, и дорога в их дом мне будет отныне заказана.

Выпив еще одну рюмку, Фирсов, к счастью, почувствовал зверский аппетит, жадно проглотил остывший шашлык, лавашом подчистил соус на дне тарелки. Он наконец-то выговорился, потерял интерес к собеседнику, погрузился в тупое тяжелое опьянение. Я понимал, что возможность откровенно поговорить с ним представится мне теперь не скоро, и нельзя упускать шанс, надо рискнуть, затронуть опасную болезненную тему.

— Что вам известно про наркомана, который ее убил? — спросил я.

— Почти ничего, — хмуро отозвался Владимир Михайлович. — Кристина стала его случайной жертвой. У нее было множество других врагов, тайных и явных, а спокойно жить, когда тебя ненавидят, — нельзя. Нечто подобное могло случиться раньше или позже, а что убийцей оказался он — нелепая случайность.

Ненависти к Дудкину в голосе Фирсова я не уловил.

— Вы можете назвать ее врагов?

— Нет. Дочь не пускала нас в свою личную жизнь, но что враги были — это очевидно. И лучше не будем об этом. Мне больно ворошить прошлое. Я хочу все забыть. Милиция, слава богу, сработала на высоте, убийца написал чистосердечное признание. Теперь он тоже мертв. Как и Кристина. За моими плечами несколько горячих точек, много крови, мерзости, предательства. Я хладнокровно убивал людей. Я грешник и за это расплачиваюсь. После гибели дочери я покрестился. Теперь хожу в церковь, ставлю свечку ей и ее убийце. Я хочу научиться прощать. Только в этом может быть какой-нибудь смысл. — Он посмотрел на наполненную рюмку и отодвинул ее.

Интуитивно, на ощупь, как слепец, я подбирался к чему-то важному, страшному, немыслимому. Тонкая, невидимая, почти неосязаемая ниточка опутывала события настоящего и недавнего прошлого: убийство фотомодели, чистосердечное признание убийцы, зверства банды отморозков, внутрисемейные разборки, секс, грязь и кровь… Я терялся в подозрениях и догадках. Они не складывались в единую схему, представляли собой разрозненные, обрывающиеся, бездоказательные цепочки. Допустим, только допустим, что Дудкин не виноват. Что же тогда остается? Отвергнутый генеральный директор, не простив нанесенного публичного оскорбления, все же отомстил гордой своенравной дочери начальника службы безопасности, но и сам вскоре поплатился за это, загнувшись на полу собственной ванной от руки отставного полковника, профессионального убийцы. Или Ланенскому-старшему перерезал глотку кто-то другой? Наталья Семеновна? Алевтина? Владислав? Инга? А если Виктор Евгеньевич ни при чем и Кристина Фирсова была убита кем-то из уже оглашенного списка? Кого можно внести в него еще? Да любого законопослушного, и не очень, жителя нашего города. Включая неуловимого маньяка Клоуна, и не проще ли списать все трупы на него?