Светлана Чехонадская - Пейзаж с убийцей

— А вторая… Я даже не знаю, как это сказать…

— Да уж скажи как-нибудь! Ты тут столько наговорил, что меня теперь уже ничто не удивит!

— Ловлю на слове! Дело в том, что в показаниях Суботниковой, я имею в виду, официально зафиксированных показаниях, промелькнуло такое слово: «эксперт». Она сказала, что видела, как приехала милиция, разглядела спину женщины — может быть, штейнеровской матери, слышала, что кого-то пригласили на опознание. Был там и какой-то эксперт. Когда я пришел к Суботниковой, ну, в тот вечер, когда меня по голове стукнули, я спросил: «А как вы определили, что это эксперт?» Суботникова ответила: «Она была в белом халате».

— В белом халате? — изумленно переспросил Терещенко. — Этого не могло быть.

— Ну, да. Значит, это был не эксперт. Но кто? Работник морга? Женщина? Маловероятно. Кроме того, они должны были приехать не раньше, чем в девять утра, ведь опергруппа проводила кучу следственных действий на месте преступления. Что же, Суботникова «мучилась от бессонницы» в девять утра?

— Может, штейнеровская мать вызвала не только милицию, но и врача?

— Увидев сына с отрезанной головой? Возможно. Но где тогда упоминание об этом? Его нет!

— Ну, упоминание об этом не обязательно, — задумчиво сказал Терещенко. — Но в любом случае некоторые слова твоей подозрительной московской знакомой получают подтверждение… Некто в белом халате, действительно, был в Корчаковке утром семнадцатого августа… Надеюсь, это все?

— Теперь все… Надо бы поговорить со следователем, который вел это дело, правда?

— С Белоголовцевым? Вряд ли он захочет с нами разговаривать. Все дело Штейнера — это памятник его некомпетентности и пристрастности. Думаю, ему будет неприятно ворошить прошлое. Он давно уже придумал для себя разные оправдания, вроде социальной опасности Ордынского, и теперь помнит только их… Это уже старый человек. — Терещенко вздохнул. — Но вот с твоей московской журналисткой я бы поговорил с удовольствием. Чем дальше в лес, тем более странным кажется ее упорство в выяснении деталей этой истории. Где она сейчас?

— Понятия не имею. Мы довольно необычно расстались. Сидели, обсуждали убийство Штейнера, и вдруг она побелела, а потом хлоп в обморок! Даже «Скорую» пришлось вызвать.

— И что сказала «Скорая»?

— Гипертонический криз. А через день я сам в больницу попал. Я думаю, она уже в Москве. Она говорила, что с работы отпросилась.

— Черкнешь адресок ее подруги?

— Да, конечно. Я вам еще один адресок дам — своего крестного. Если Белоголовцев откажется разговаривать, съездите к дяде Вите. Он был участковым тогда, в девяносто втором. Он должен многое помнить.

«Здравствуйте, уважаемый Миша! Сразу хочу предупредить: не только чувство вины заставило меня написать это письмо. Разумеется, я перед вами виновата. В том, что втравила в эту историю, в том, что бросила в самый неподходящий момент, в том, что не сказала всего (точнее, не успела сказать).

Однако вы должны понять меня: помимо прочего, мною двигало то же самое чувство, которое двигало вами — любопытство, желание знать правду. Это неудобное чувство, к сожалению, вы убедились в этом столь ужасным образом.

Я уехала, не попрощавшись, и могла бы оправдаться тем, что вы были в тяжелом состоянии и все равно не смогли бы со мной поговорить. Но я не буду так оправдываться. Я даже не приезжала в вашу больницу. Я не поехала и к следователю, занимающемуся смертью моей подруги, попавшей под машину. И это при том, что ваш однокурсник передал мне голубую пластиковую папку, с помощью которой я не только дошла до Суботихи (и узнала то, что раньше знали и вы), но и сопоставила сама некоторые факты смерти Штейнера, достаточные для того, чтобы насторожиться.

Честно говоря, я испугалась.

Тем не менее, я пишу это письмо и, следовательно, продолжаю заниматься этой историей. Почему же? Потому что не могу смириться с тем, чего не сумела понять.

Увидев в окне поезда смерть неизвестного человека (в любом случае, очень странную смерть!), я была настолько потрясена, что сразу же стала придумывать разные версии произошедшего. Я продолжала думать об этом и в Москве, и, хотя после этого у меня начался весьма бурный и удачный жизненный период, я постоянно прикидывала то так, то эдак: что же могло произойти в этой сибирской деревеньке, название которой осталось тогда мне не известным? Мысль о книге — детективе — все больше и больше соблазняла меня, я фантазировала, думала, анализировала и, наконец, начала писать.

В своем детективе я назвала деревню Малаховкой. Что касается главного героя — убитого — то, как вы помните, я сразу решила, что он пожилой человек. От этого и решила отталкиваться. Цвет его лица показался мне каким-то слишком темным, не просто как у деревенского жителя, но как у того, кто большую часть жизни провел уж совсем в тяжелых условиях. Кроме того, я решила, что нормального человека не будут убивать таким изощренным образом. Я придумала ему криминальную биографию. Хотела сделать картежником, но для деревни это было неправдоподобно. Остановилась на том, в чем была уверена: обычная драка в начале жизни, потом кража, потом еще одна кража и венец карьеры — вор в законе, авторитет. Я долго думала, из-за чего его могли убить. Если бы это происходило в городе, особенно в Москве, мне было бы легче: его могли убить из-за жилья. В Москве много сиделок, наверное, некоторые из них могут и прикончить. Но моя Малаховка была такая тихая, такая маленькая и бедная деревенька! Я была в отчаянье! Из-за чего могли убить в Сибири? Как раз в этот момент многие газеты рассказали об ограблении золотого прииска — и удачном ограблении, кстати. Это и натолкнуло меня на мысль о мотиве. Так всплыло слово «Бодайбо». Я решила, что этот человек мог участвовать в ограблении золотого прииска (об этом в моем детективе говорится мельком, кстати, я вам его высылаю, можете прочитать, если интересно. Только не судите слишком строго!). Ограбление прошло успешно, но потом компаньоны решили забрать у старика его долю. Они убили его.

Откуда взялась медсестра? Она часто выезжала к старику, была его хорошей знакомой, и ею просто воспользовались. Кстати, в детективе сама смерть пришла не так, как я ее увидела. Я придумала, что медсестра по ошибке (спланированной злоумышленниками) сделала старику смертельный укол, а затем утопила труп (труп, а не живого человека!) от страха. Для создания образа этой медсестры я использовала характер, а также фамилию, имя и адрес моей подруги Нины Покровской. Увы, фантазия у меня работает плохо. Возможно, это издержки журналистской практики — хочется быть чрезмерно правдоподобной, чтобы мне поверили. При этом я, конечно, знаю старинное изречение: «Правда — это то, что наименее правдоподобно».