Мэри Стюарт - Мой брат Михаэль

Мой друг кивнул и тихо ответил, мужчины смотрели и бормотали, их любопытство затаилось, пропало веселье. Но это — неуловимые впечатления. Прежде чем я решила, продолжать задавать вопросы или нет, до меня дошло, что больше никто в мою сторону не смотрит. Они еще чуть-чуть быстро и приглушенно побормотали, последние улыбки исчезли, толпа начала мягко и скромно рассасываться, как овцы при приближении собаки. И все поглядывали в одну сторону.

Голос высокого мужчины:

— Он вам поможет.

Я спросила:

— Кто? — но обнаружила, что рядом никого нет. Я повернула голову и посмотрела в направлении их взглядов.

По крутой тропинке справа с горы между домами медленно спускался человек. Ему около тридцати. Несмотря на обычные в Греции темные волосы и загар, выражение лица и походка сразу выдают англичанина. Он не высок — скорее всего дюйм или два не дотянул до шести футов, но плечи широки, и держится хорошо. Я подумала — симпатичный: худощавое загорелое лицо, черные брови, прямой нос и тяжелые губы, но вот выражение Джейн Остин посчитала бы омерзительным — какие бы мысли его не занимали, очевидно, что он никого в них не допустит.

Он, похоже, не знал где он и что делает. Ребенок пробежал мимо и толкнул его, но остался незамеченным. Куры прошелестели под ногами, но не заставили его остановиться. Свисающее растение окатило рукав белой рубашки душем пурпурных лепестков, но он не смахнул их. Спустившись, он остановился, был грубо выдернут из озабоченности, чем бы она ни порождалась, и стоял, руки в карманах фланелевых брюк, озирая сцену на улице. Его взгляд обратился к группе мужчин, лицо превратилось в холодную отстраненную маску — странное отражение обособленности толпы. Потом он посмотрел на меня и вогнал в шоковое состояние. Я думала, у него темные глаза, а они оказались серыми, очень чистыми, яркими и полными жизни. Он подошел к машине. Группа распалась, улетучилась, получив от него не больше внимания, чем куры или падающие лепестки герани.

— Что-то случилось? Я могу вам помочь?

— Буду ужасно благодарна, если сможете. Я… я пыталась отвести машину назад.

— Вижу.

По-моему, ему было смешно, но лицо его по-прежнему ничего не выражало. Я сообщила уныло-беззащитно:

— Я пробовала поставить ее туда.

«Туда» находилось за поворотом, ярдах в пятидесяти и было недостижимо, как Луна.

— И она не едет?

— Нет.

— Что-то с ней не в порядке?

— Просто я не умею водить.

— Ага.

Точно, ему было смешно. Я сказала быстро:

— Это не моя машина.

Тут водитель грузовика высунулся из кабины и прокричал что-то по-гречески, англичанин засмеялся. Смех преобразил его лицо, расколол аккуратную маску безразличия. Таинственный незнакомец сразу стал моложе, доступнее и еще привлекательнее. Он что-то крикнул в ответ, как мне показалось, на прекрасном греческом. Во всяком случае шофер понял, кивнул, исчез, и мотор грузовика зашумел. Пришелец положил руку на дверь.

— Если позволите, может, я уговорю ее ехать?

— Не удивлюсь, — сказала я едко, подвигаясь, — мне говорили, что это — страна мужчин. Чистая правда. Давайте.

Он сел рядом. Я поймала себя на надежде, что он запутается в рычагах, забудет завести мотор, оставит включенным ручной тормоз — сделает хотя бы одну из глупостей, которым я предавалась целый день, но нет. К моей ярости машина тихо поехала назад, вписалась в идиотский поворот, остановилась в двух дюймах от стены и вежливо позволила грузовику проехать. Он приблизился с мерзким шумом в облаке черного дыма. Шофер высунулся, провизжал что-то моему спутнику и послал мне жизнерадостный черноглазый привет. Не поняв ни слова, я получила сообщение, что, хотя и бестолковая, я — женщина и потому прекрасна, и все шло так, как надо. Грузовик с ревом умчался, его водитель помахал рукой мужчинам у двери кафе. Некоторые ответили тем же, большинство продолжали наблюдать за моим компаньоном.

Он тоже это заметил. Глаза, сузившиеся на солнце, потеряли живость, пробужденную моим поведением. Взгляд стал медленным, оценивающим и ничего не выражал. Он, кажется, колебался, повернулся ко мне, рука потянулась к двери, будто он собирался вылезти, потом к рулю. Я ответила прежде, чем он заговорил.

— Не обращайте внимания на мою грубость, пожалуйста. Буду счастлива, если вы проведете это животное через деревню. У меня еще осталась капля гордости, и если я сумею доставить сей кошмар в Дельфы в целости и сохранности, самоуважение потом восстановится. Поверьте, я буду ужасно благодарна.

Он улыбнулся.

— Вы, должно быть, устали, очень жарко. Издалека?

— Из Афин.

Его брови поднялись, но он промолчал. Машина двигалась почти без шума и суеты по узкой улице. Мужчины, опустив глава, втянулись в кафе при ее приближении, он проводил их взором. Я сказала с вызовом:

— Да, так далеко и ни царапины.

— Поздравляю. Но мы выехали, никаких домов и заборов, путь открыт. Вы сказали в Дельфы?

— Да. Нет, наверное, ни малейшего шанса, что вы тоже туда едете?

— Как ни странно, есть.

— А вы…?

Я испугалась, но потом нырнула.

— Вас подвести? То есть в некотором смысле?

— С восхищением. Если в некотором смысле значит вести машину — с удовольствием, мадам.

— Прекрасно.

Я расслабилась со вздохом. Автомобиль, урча, повернул за угол и поехал быстрее вверх по волнистой горе.

— Вообще мне было очень весело, но, знаете, я прозевала весь пейзаж.

— Ничего. Часть его вы захватили с собой.

— Что вы имеете в виду?

Он сказал прохладно:

— Перья на капоте. Выглядит очень оригинально, просто потрясающе.

— Ой! — моя рука взлетела ко рту. — Перья? Честно?

— Конечно, да. Масса.

Я почувствовала себя виноватой.

— Это, наверное, курица сразу после Ливадии. Или петушок. Белые?

— Да.

— Он на это сам напросился. Услышьте вы мое дикое гудение, вы бы поняли, что это — попытка самоубийства. Я не прикончила его, правда нет. Он вылез с другой стороны и убежал. Это только перья, честное слово.

Он смеялся. Почему-то было ясно, что он расслабился, оставил заботы позади, в Арахове, а вместе с ними свое выражение беспредельной нордической сдержанности. Теперь это был приятный случайный попутчик, незнакомец в отпуске.

— Ни одна курица на парня не взглянет, пока он не отрастит себе новый хвост, и нечего извиняться. Это не мой петух.

— Нет, но мне кажется, что это ваш…

Я остановилась.

— Мой что?

— Да ничего. Боже, какой вид!

Мы ехали по высокой белой дороге, огибающей Парнас. Ниже слева крутой откос перерастал в долину Плейстуса — реки, которая провивается между величественными склонами Парнаса и округлыми гребнями горы Кирфис к долине Криссы и морю. Вдоль всего Плейстуса — в это время года сухой белесой галечной змеи, блестевшей на солнце, — заполняя равнину смятенным шепчущим зеленым серебром воды, текут леса олив, сами, как река, потек перистых ветвей, мягких, как морская пыль. Вечный ветерок скользит не как над пшеницей, летучими тенями, но белеющим дыханием, мягкими вдохами, которые поднимают и колышут оливковые волны. Бледные полосы зыби следуют друг за другом. В конце долины Парнас вдруг вклинивается в поток огромной скалой, море серых деревьев бьется об нее и устремляется дальше, чтобы заполнить плоскую равнину, все еще волнуясь, двигаясь с непрестанным переливом сияния и тени, пока на западе его не успокаивают отроги дальних гор, и к югу до неожиданного яркого сверкания настоящего моря.