Константин Измайлов - Последний клиент

Все произошло быстро и тихо: бугай схватился лапами за раздробленный кадык и, негромко похрюкивая, свалился в ноги Алану.

— Уходим! — На этот раз предложение последовало уже от старика. Как и прежде, без напряжения и суеты. — Сначала я. — И, сделав вид, что не замечает протянутой Аланом руки, он выскользнул из сортира. Кемпбелл же слегка запаниковал — валяющийся на полу детина несколько раз конвульсивно дернул ногами и, перестав хрипеть, замер… Алан, стоя над его бездыханным телом, вслух отсчитывал неторопливо текущие секунды:

— Двадцать восемь, двадцать девять…

Это невероятно! Одним невидимым движением едва живой старик свалил такого громилу! Алан покачал головой, все еще не веря в происшедшее, и интуитивно обернулся к неслышно замершим немногочисленным посетителям, скопившимся у дверного проема. Пришедшие облегчиться отпрянули от его взгляда, как от удара кнута, и бросились к свободным кабинкам, а Кемпбелл метнулся к выходу, тенью промчался мимо билетера и нырнул в толпу. Только теперь ему стало несколько легче.

Николай Федорович Сокольских, нежданно обретенный родственник Володи Галкина, по-прежнему проживал в квартире своего низкорослого зятька, чему был в глубине души, естественно, рад. Хорошее питание и налаженный быт позволили его ослабленному бесплатным медицинским обслуживанием организму навести полный порядок среди стареющих и временами барахлящих внутренностей. Он все чаще отрывал свое легкое тело от мягкого, уютного дивана, принимался бродить по квартире, поглаживая ладонью приятную на ощупь холодную фактуру дубового гостиного гарнитура, прикасаясь к хромированным завиткам итальянской сантехники, иногда протирая пыль с недоступных для молодой хозяйки высот. Бродил, удивляясь, бывало и вслух, вероятности столь скорых перемен в благосостоянии бывших советских граждан. Удивлялся возможности проживать в огромных светлых квартирах, где в каждой комнате, не считая кухни, стояло по огромному импортному и, что совершенно невероятно, цветному телевизору и еще множество разных привлекательных вещиц, назначение которых старику Сокольских еще предстояло постигнуть. Однако его усыхающее во времени тело быстро изнемогало от подобной ежедневной нагрузки — вслед за непродолжительными экскурсиями по необъятным просторам жилища оно требовало некоторого отдыха. И тогда Сокольских присаживался в кресло, в котором любил расслабляться его угрюмый, будто подводящий вечерами мысленный итог своим праведным трудам, неразговорчивый зять. Николай Федорович позволял себе подобные вольности только в отсутствие остальных обитателей квартиры — хоть жилось ему и тепло и сытно, Сокольских ощущал свое пребывание здесь как присутствие человека лишнего и обременительного. И немного постороннего. От подобных размышлений в уголках глаз начинала распространяться сырость, Сокольских вздрагивал, протяжно, беспомощно всхлипывал и тащил свои с трудом гнущиеся ноги к шкафу, хранящему в себе предостаточно, и хотя они не нуждались в ежедневной интенсивной чистке, Николай Федорович взял себе за правило наводить вокруг относительный порядок.

Он вновь познавал мир, ощупывая окружающие его незнакомые вещи, слушая рев разорванной транспортными потоками столицы, читая газетные тексты, такие непохожие на прежние, повествовавшие когда-то о гордости советского народа за свою могучую родину. Теперь в них не было ничего о человеке труда, о свершениях и стройках века. О героизме этих свершений и о четко определенных ориентирах. Вся грязь, которая прежде окружала Сокольских тайно, теперь выплеснулась наружу, стала явной, не оставив этому больному, быстро стареющему человеку ни единого шанса как-нибудь, в кругу семьи, за вечерним чаем, молодечески откинуть остатки седых волос и произнести что-то вроде:

— А вот в пятьдесят четвертом, помню…

Он понимал своим костенеющим мозгом, что кто-то лишает его социальной памяти, что и дочери, и занятому самим собой зятю наплевать на его молодость, комсомольскую самоотверженность, на благодарности руководства, вписанные лиловыми чернилами в его трудовую книжку. На все грамоты, значки ветерана труда и прочие железки, с удовольствием перекочевавшие с лацканов изношенного пиджака на приобретенный по случаю недорогой болгарский костюм. И даже истинная, не подлежащая переоценке связь, существующая в его понимании всегда и вечно, связь между отцом и дочерью, становилась настолько невидима и невесома, что Сокольских казалось: все! Это смерть! Ничто уже не держит его в этом мире, никто не нуждается в его присутствии здесь, в этом странном, враждебном, непонятном, но почему-то сытом и уютном мирке. И Николай Федорович устало прошаркивал вдоль длинного коридора, заходил в туалет и сидел там подолгу, слепо перелистывая недельной давности газеты, и невнятные мысли метались в его полуплешивой голове, не позволяя сосредоточиться на главном. На главном, которое ранее было ненужным, а теперь ускользало, словно кусок мыла в ванне, не позволяя ощутить его форму и суть.

Трудно определить теперь, спасло ли любопытство Николая Федоровича от дальнейших неприятностей, или оно явилось поводом для нежданных, никаким астрологом не спрогнозированных злоключений, но как случилось, так уж случилось… В шкафу, хранившем в себе уникальный прибор для терзания поверхностей ковров и паласов, в темноте с запахом нафталина, среди свисающей с вешалок не востребованной пока теплой одежды, плотно придвинутый к стенке, стоял некий предмет в кожаном футляре, своими формами напомнивший Николаю Федоровичу его армейское прошлое.

Он протянул руку, дотронулся до футляра, качнул, ощутив его тяжесть, затем, присев на корточки, по-старчески неловко откинул замки и с явным усилием извлек на свет божий охотничий карабин с оригинально вырезанной пистолетной рукоятью и автоматным затвором с правой стороны. Здесь же, в футляре, он обнаружил оптический прицел и с полсотни патронов в пластиковой кассете. Повинуясь неосознанному инстинкту, старик достал патроны, прицел и будто в раздумье побрел по коридору, в сторону обычного для себя места уединения. Там, не прикрывая двери, он присел на крышку стульчака и, немного помедлив, укрепил на карабине прицел.

На этом следовало бы остановиться, но Николай Федорович отстегнул коротенький магазин и, наковыряв с кассеты десяток патронов, ловко орудуя пальцами, наполнил его гладкими, с красноватыми ободками вокруг капсюлей зарядами. Они с удовольствием уходили в нутро обоймы, все сильнее сжимая подающую пружину. Затем магазин, нисколько не сопротивляясь, встал на свое место. Сокольских приподнял карабин и, прильнув к резиновому наглазнику, заглянул внутрь прицела. Оптика мгновенно съела длину коридора — в визирных линиях блеснула латунью неправдоподобно большая ручка входной двери. Чуть опустив ствол, Николай Федорович нащупал прицелом задвижку замка и попытался удержать точно в перекрестии крепящий ее шуруп с крестообразным пазом. Это ему не удалось — едва заметное дрожание несильных рук усугубилось мощностью оптики, и Сокольских, немного выдвинув левое колено, уперся в него локтем. Прицелиться удалось немного лучше. И тут старик с удивлением отметил, что защелка замка начинает вращаться, медленно поворачиваться против часовой стрелки. Кто-то вернулся в дом и отпирал дверь.