Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь

Лила приложила к могильному камню Пуанкаре листок и потерла бумагу карандашом, копируя поверхность. Потом по кладбищенской карте она помогла мне разыскать еще одну могилу, Симоны де Бовуар [24] Симона де Бовуар (1908–1986) — французская писательница, философ, идеолог феминистского движения. . Ее похоронили всего год назад, в могиле Сартра. Надгробие цвета слоновой кости с незатейливой двойной надписью — имена и даты — было усыпано цветами и подношениями. Я читала «Второй пол» и «Воспоминания благовоспитанной девицы»; читала «Слова» Сартра, но единственное, что сумела в тот момент выудить из памяти, — это строчку из Ллойда Коула [25] Британский гитарист и вокалист середины 1980-х. : «Когда она Симону де Бовуар читает, то смахивает на актрису Еву Марию Сэйнт».

— Ты могла бы так сильно любить, чтоб захотеть после смерти лечь на кости возлюбленного? — спросила я.

Лила ни на секунду не задумалась:

— Нет.

Не было нужды вдаваться в подробности. Ее взгляды на романтические отношения, на замужество мне были известны: помеха занятиям, и только.

Можно, конечно, утверждать, что истинный универсализм больше невозможен. Самому Пуанкаре было бы не по силам уследить за всеми открытиями в современной математике. Но в глубине души мне хочется верить, что Лила могла, по крайней мере, приблизиться к универсализму. Было в ней это! Она могла стать если не величайшим математиком своего времени, то уж одним из них наверняка. Но что-то разладилось во вселенской арифметике, и это, должно быть, годами мучило моих родителей, хотя сами они никогда и ни за что не признались бы. Простенькое уравнение: в семье имеется две дочери. Вычесть меня — и мир лишается недурного дегустатора: вполне приличные записки по теме, натренированный вкус, две-три статьи в специальных журналах о тончайших различиях в качестве лучших сортов кофе. Невелика потеря. Но происходит иное, более жестокое вычитание. Кто знает, какие открытия сделала бы Лила, какие задачи решила бы, какие изящные доказательства выстроила бы, имей она в запасе время? В отличие от меня она была создана для серьезной, важной работы.

Сегодня мне нетрудно вспомнить, чем я занималась в тот первый после смерти Лилы год. Оглядываюсь назад и вижу себя, вдрызг пьяную, в койке с каким-нибудь пацаном из школы или с очередным новоявленным знакомцем. Снова и снова. Я не просто пыталась выкинуть из головы, что случилось с Лилой, я стремилась забыть, что я — произведение вывернутой наизнанку арифметики, которая ухитрилась погубить гения, а меня, посредственность во всех отношениях, оставила в живых.

— Я как будто брожу по дому, — оправдывалась Лила, когда я (в который раз!) вытягивала ее из молчаливой задумчивости. — Захожу случайно в другую комнату, а дверь за мной закрывается. И все прочее вроде как исчезает.

Порой мне казалось, что это я двадцать лет тому назад попала не в ту комнату и дверь за мной затворилась. По ту сторону двери осталась жизнь, которая была мне суждена. А по эту сторону двери, захлопнувшейся как ловушка, — жизнь, в которую я ввалилась ненароком. Я рвалась назад, туда, откуда шагнула за порог, но дверь заперта наглухо.

Как все осужденные, Дрейфус был признан виновным потому, что судьи уверовали в некую историю о нем. Пуанкаре предложил иную версию истории, и это изменило ход жизни Дрейфуса. Что, если существует и другая история смерти моей сестры? Такая история, что изменит ход жизни Мак-Коннела, а может, и моей собственной?

За все свои тридцать восемь лет я ни разу не совершила ничего из ряда вон выходящего. Случая не подворачивалось, уверяла я себя, нет у меня ни способностей, ни возможности принести кому-нибудь пользу. Быть может, теперь и явился как раз тот самый случай? Мак-Коннел — единственный, не считая членов нашей семьи, кого Лила впустила в свою жизнь, кому она доверяла. Подобно Дрейфусу, Мак-Коннел был обвинен судом общественного мнения на основании истории, — не исключено, что сфальсифицированной истории. Быть может, я все-таки сумею совершить кое-что; быть может, мне удастся возвратить Мак-Коннелу хоть немногое из того, что он потерял.

А заодно попробовать помочь родителям. Десять лет назад они развелись. Потеряли последнюю надежду наладить отношения. Трещина, что пролегла между ними после смерти Лилы, год от года росла. Сначала они стали порознь проводить отпуск, мама подолгу жила в одиночестве на Русской реке. И наконец оба решили, что семьи им не сохранить. В тот вечер, когда развод был окончательно оформлен, мама зашла ко мне поужинать.

— Если б было какое-никакое официальное решение, — говорила она, — арест, обвинение, тогда, думается, мы с папой как-нибудь пережили бы. По правде говоря, вся эта история с Мак-Коннелом не более чем беллетристика. Быть может, так оно и было, но где правосудие? Никто не ответил за то, что случилось с нашей девочкой.

Когда Лиле не давалось решение той или иной задачи, она переворачивала листок бумаги вверх ногами.

— Помогает освежить взгляд, — объясняла она. — Приходится сосредоточиваться на каждой цифре, на каждом символе. Будто смотришь на ту же картинку другими глазами. Иной раз достаточно одного взгляда, бац! — и все становится ясно.

За долгие годы я так привыкла к картинке, намалеванной Торпом, что ее истинность не вызывала у меня сомнений. Но настало время признать: историю Торпа я приняла по инерции. Горе застило глаза. Какая уж тут логика… Вина Торпа очевидна: создал лживое во многом произведение, но и я была виновата не меньше: поверила с ходу, не удосужившись подвергнуть его теорию мало-мальски серьезной проверке. После удивительной встречи с Мак-Коннелом все выглядело по-иному, словно страницу перевернули вверх ногами.

Возле книжного магазина «Зеленое яблоко» нес караул деревянный гном. По скрипучим ступеням я поднялась на второй этаж. Между Фрэнком Тистлетвейтом («Великий эксперимент: введение в историю американского народа») и Грантом Уденом («Легенды о героях рыцарских веков») отыскала Эндрю Торпа. Эта обложка… Лицо сестры на фоне моста «Золотые Ворота». На тыльной стороне суперобложки, над несколькими лестными отзывами, — фотография моего давнишнего учителя, серьезного, но добродушного, в темном свитере и при очках. На улице снимали — волнистые волосы отброшены назад ветерком. Стоит подбоченившись, в камеру глядит спокойно и уверенно — такому человеку можно доверять, уж он-то не станет небрежничать с фактами. Но странное дело — во времена нашего с Торпом знакомства у него уже редели волосы, а здесь такая богатая шевелюра. Фотка явно сделана задолго до выхода книги, ему тут едва за двадцать. Глядевший на меня с обложки человек был, по сути, тем же самым, но в ином воплощении. Этот, на снимке, бесспорно оптимист, а от того, которого я знала, который написал книгу, исходил легкий, но несомненный душок разочарования пополам с болезненным честолюбием.