Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь

Я поднялась на второй этаж, прошла мимо закрытой двери, за которой раздавались шаги Торпа. Приятно было вот так свободно разгуливать по его дому. Я пришла с намерением добиться ответов на свои вопросы, но нескольких минут, проведенных с Торпом, хватило, чтобы убедиться в том, в чем я не сомневалась с самого начала, — не так-то легко будет задать простой вопрос и получить прямой и честный ответ. За неряшливостью и неорганизованностью Торпа скрывался хитрый, изворотливый ум.

Повернув направо, я очутилась в квадратной комнате с большим металлическим письменным столом, к торцам которого приткнулись картотечные ящики. Сам стол был придвинут к широкому окну. Повсюду книги и бумаги, стул завален папками. На столе, поверх стопки бумаг, — бинокль. На паркете виднелись круги от стоявших здесь некогда горшков с цветами. Я щелкнула выключателем, но ничего не произошло.

У себя в комнате по-прежнему расхаживал Торп, выдвигал и задвигал ящики, чертыхался вполголоса. Журчал фонтан в холле.

Меня поразила тишина в доме. Я давно привыкла к постоянному шуму соседей — то загремят двери гаража, то зашумит вода в трубах, то разорется телевизор. И неважно, хорош или плох сам дом, высока или низка квартирная плата, от этих звуков никуда не деться. Если мне когда-нибудь доведется перебраться в приличный дом (чтоб ни за одной стеной ни одной живой души), у меня, наверное, мурашки по коже поползут от тишины. Люблю ощущать близость соседей, даже тех, с которыми незнакома. Случись что, всегда есть кого позвать на помощь. Образ Лилы, один на один с убийцей, вечно маячил на периферии моего сознания. Лес, тишина. Закричи она, никто бы не услышал. Город, по крайней мере, создает иллюзию безопасности. И вот вам жилище Торпа. Кто бы мог подумать, что в самом сердце Сан-Франциско существуют такие уединенные дома — хоть охрипни, ни до кого не докричишься. Несмотря на потрясающей красоты виды и удачное расположение, было что-то жутковатое в здешних, продуваемых всеми ветрами местах. По этой причине, надо полагать, Алмазные Высоты и стали застраиваться в самую последнюю очередь.

Опираясь на стол, я выглянула в окно. В гостиной окна смотрели на север, а здесь, в кабинете, выходили на запад. Дом стоял на крутом, лесистом холме. Дальше, за холмом, в мутном свете фонарей поблескивали асфальтом улицы Ной-Вэлли. Мне стало не по себе, отчего — я не могла взять в толк. Лишь смутное ощущение: что-то не так. Я сняла папки со стула и, присев к столу, уставилась в ночь за окном. На склоне холма, примерно на полпути к подножию, кто-то разбил временный лагерь. Мигал огонек сигареты. Обычное дело для безумного Сан-Франциско — бродяги живут чуть ли не под стенами домов миллионеров. За забором у подножия холма приютилась маленькая детская площадка, дальше протянулась узкая улочка, обставленная с обеих сторон викторианскими домиками, стена к стене. Подобных улиц в Ной-Вэлли более чем достаточно, но я похолодела, вдруг осознав, что это не просто одна из улочек квартала. Отсчитала от углового дома пять домов направо. В комнате на втором этаже шестого дома горел свет. В окне появилась фигура человека и замерла, как на фотографии. Схватив бинокль, я прижала его к глазам и в смятении закрутила головой — перед глазами плыли несуразно увеличенные предметы на столе Торпа. Но вот и дом, и окно. С внешней стороны к раме приколочена деревянная кормушка для птиц. Я узнала ее сразу — викторианский домик в миниатюре, зубчатая крыша, малюсенькая красная дверца. Каждое утро, ровно в десять, к ней прилетал колибри с синим переливающимся горлышком. А чистила кормушку и следила, чтоб не кончался нектар, Лила. Когда она умерла, я забывала наполнять кормушку, и птичка перестала прилетать.

Я смотрела на свою собственную комнату. Ничего не скажешь, прекрасный вид у Торпа. Перед моим бывшим окном, скрестив на груди руки, стояла женщина в салатовом халате, примерно моих лет. Вдруг она шевельнулась, приветственно взмахнула рукой. Это она мне? Нет, на улице, под окном, ей в ответ махал какой-то мужчина. Не уверена, но, кажется, это был мой прежний сосед.

Я почувствовала, что он рядом, прежде чем услышала шаги. Прошло несколько секунд. Я все ждала, что он подаст какой-нибудь знак. Напрасно. Не выдержав, я обернулась — Торп стоял в дверях и смотрел на меня. На нем были холщовые брюки, белый, крупной вязки свитер и кожаные сандалии. Он начисто выбрил голову и благоухал лосьоном — смесь флердоранжа, мускуса, кожи, с нотками пачули и бобов-тонка. Знакомое амбре, только никак не вспомнить — откуда.

На моих глазах Торп преобразился в третий раз за несколько последних дней. Теперь он даже отдаленно не напоминал того, кто полчаса тому назад открыл мне дверь. И его манера держаться тоже претерпела изменение — появилась некоторая развязность. Наряд, лосьон, гладкий и блестящий череп — общее впечатление, что этот человек намерен повести меня на воскресный обед в дорогой загородный ресторан.

Он пересек комнату и кинул взгляд в окно, в сторону моего дома. Мгновение мы стояли рядом в темноте. Его рука коснулась моей, я отстранилась.

— Лампочка перегорела, — сказал он. — Погоди-ка.

Через пару минут он вернулся, забрался на стул и, повозившись с патроном, вручил мне старую лампочку. Я сунула ее в переполненную мусорную корзину, обтерла грязные пальцы об джинсы.

— Сколько нужно ирландцев, чтобы вкрутить лампочку? — спросил он, когда новая лампочка, мигнув, загорелась.

— Сдаюсь.

— Двое. Один держит лампочку, а второй пьет виски, чтобы комната пошла кругом.

— Неплохо.

Он стоял передо мной, подбоченясь, чуть запыхавшись от усилий.

— Сколько вы тут уже живете? — поинтересовалась я.

— Почти десять лет. — Он был так близко, что я чувствовала запах его зубной пасты. — Прекрасное вложение капитала, как оказалось. Мне дом достался за четыреста тысяч долларов, а в прошлом месяце развалюшку на той стороне улицы продали за миллион семьсот!

— Могли бы переехать в теплые края и наслаждаться бездельем.

Я подумала о Питере Мак-Коннеле в далекой Никарагуа. Что-то он сейчас поделывает? И что бы сказал, узнай о моей вылазке на Алмазные Высоты к человеку, загубившему его жизнь?

— Угу, — хмыкнул Торп. — А как же мои поклонники?

— Писать можно везде.

— Так-то оно так, но дело ведь не только в этом, верно? Ты можешь написать самую расчудесную книгу, но если не станешь давать интервью, сниматься для журналов, появляться на книжных ярмарках, то труд будет забыт, твои читатели испарятся, а ты останешься один на один с чистым листом бумаги.

— Вы потому этим и занимаетесь? Чтобы не остаться в одиночестве?

— А разве, по большому счету, не это движет всеми людьми? — Он бросил взгляд в окно, затем снова на меня. — У тебя кто-нибудь есть?