Мишель Ричмонд - Ты его не знаешь

Я купила немножко сыру, перебросилась парой фраз об этом бесподобном продукте и только после этого задала вопрос, ради которого приехала:

— А Билли Будро случайно не здесь?

— У нас таких нет. Может, вам нужен Фрэнк?

— Фрэнк?

— Ну да, хозяин. Он где-то поблизости. Вон там, — женщина махнула рукой на выгон за дорогой, где в окружении дюжины валков сена задумчиво жевала крупная бурая корова, — минут через пятнадцать он будет проводить показательную дойку.

Я поблагодарила ее и двинулась через бахчу, мимо вывески, предлагавшей «фермерские пироги». Перейдя дорогу, увидела длинные пустые грядки. На память пришло картофельное поле, которое Лила показывала мне в тот далекий-предалекий день, когда мы с ней навсегда прощались с Дороти. У меня похолодело под ложечкой, ноги сами повернули назад, и я медленно направилась к дому в конце дороги. Поначалу я не обратила на него внимания — ряд высоких, почти до самой крыши, елей скрывал дом, — но, приглядевшись, меж стволов я увидела широкое крыльцо, слуховое оконце, бестолковую пристройку с западной стороны.

Я здесь уже бывала.

Не сознание — скорее чутье потянуло меня через весь выгон к старой лошади. Мне оставалось до нее метров тридцать, когда она подняла голову и посмотрела на меня.

Я подходила сбоку, как учила Лила. «У лошадей периферическое зрение, — говорила она. — Если приближаешься к ним спереди, они пугаются. И не смотри им в глаза, во всяком случае, сразу. Так хищники делают».

— Привет, девочка, — окликнула я, пододвигаясь потихоньку, шажок за шажком.

Лошадь переступила с ноги на ногу, взмахнула хвостом. Я подошла ближе, она отступила. Я замерла и с минуту не двигалась. Потом протянула руку, жалея, что у меня нет ни морковки, ни яблочка.

Лошадь была стара: седая, спина провисла, зубы торчат, глаза слезятся. Вдоль морды бежала белая полоса. Я сделала еще шаг, и на этот раз она не попятилась. Еще чуть-чуть — и я ощутила теплое влажное дыхание у себя на руке. Я легонько погладила ее по морде. Лошадь фыркнула и моргнула.

— Ну, здравствуй, — тихо сказала я.

Она снова потопталась и взмахнула хвостом. Муха села ей на левый глаз. Лошадь моргнула, но та не улетела. Я смахнула муху и принялась поглаживать лошадиный бок. Она чуть придвинулась. Шерсть у нее была густая, блестящая, и, странное дело, я не почувствовала того отвращения, которое накатывало на меня всякий раз, когда девчонкой я притрагивалась к лошадям. От нее пахло землей, овсом и солнцем. Особый лошадиный запах.

Лошадь — это всего лишь лошадь, уговаривала я себя. Разве для чужака не все лошади на одно лицо? То есть на морду.

— Сколько же тебе лет?

Услышав шаги за спиной, я обернулась. Со стороны конюшни ко мне приближался мужчина в джинсах и клетчатой фланелевой рубашке, в руке он нес небольшое ведерко.

— Тридцать один, — сказал он. — Она хоть и стара, да крепка. — Он подошел к лошади с другой стороны, провел рукой по ее спине, обнял за шею. — Совсем как я. Верно, старушка? Люди и животные стареют одинаково: суставы скрипят, зрение подводит и прочие разные прелести. Жена говорит, скоро и меня отправит в отставку, на подножный корм.

Мужчина вынул из ведерка репку, меленько порезал перочинным ножом и на ладони протянул лошади. Та принялась вдумчиво жевать.

— Вы тоже на День фермера? — поинтересовался он. — В этом году народу понаехало — страсть. В городе небось ни души не осталось.

— Это ваша ферма? — спросила я.

— Наша с женой. С восемьдесят третьего года. Мы когда ее купили, здесь скота почти не было. Тут раньше яблоки выращивали, но мы работали, развивались и в 1998 году перешли на экологическое производство. Теперь у нас девятьсот коров. Маловато для настоящей молочной фермы, но работы хватает. — Он протянул руку: — Я Фрэнк Будро.

— Элли.

Рукопожатие у него было крепким, но в меру, а рука — шершавой и мозолистой.

— Красиво здесь у вас.

— И мы так думаем. — Фрэнк похлопал лошадь по спине, та ткнулась мордой ему в плечо. Он вытащил несколько ягод черной смородины, она осторожно взяла их у него с ладони. — Мы с женой когда покупали ферму, нам ведь чего хотелось — жить на природе, на всем своем, не зависеть ни от кого, ну и концы с концами сводить. Ни о чем таком мы и не мечтали. — За разговором он продолжал заниматься лошадью: заглянул в уши, влажной тряпочкой протер глаза. Потом высыпал перед ней на землю оставшуюся репу и сказал: — Пойду доить Табиту. Это у нас вроде как гвоздь программы, если вам интересно.

Как сказать ему, что мне на самом деле интересно? Этого я не представляла, а потому лишь улыбнулась в ответ:

— Обязательно приду. — Похлопав лошадь по боку, я отважилась задать вопрос, еще не зная, готова ли услышать ответ: — Как ее зовут?

— Дороти. Удивительно, что она от вас не убежала. Вообще-то она чужих не жалует. — Фрэнк бросил на меня взгляд: — Что с вами?

— Мы с ней не чужие, — выдавила я.

— В смысле?

— Мы с Дороти давние приятели. Я знала ее еще до того, как она появилась здесь. Еще когда она жила в Монтаре.

Он пристально посмотрел на меня.

— Как, говорите, вас зовут?

— Элли.

— Эндерлин?

Я кивнула.

Он уставился в землю. Мы оба молчали. Наконец он поднял глаза:

— Вы сюда не корову доить приехали, так ведь?

— Так.

И тогда он сказал нечто совершенно для меня неожиданное:

— А я всегда знал — рано или поздно вы объявитесь. Даже, можно сказать, поджидал вас.

— Ждали меня?

— Да. И рад, что вы здесь. Мне надо с вами потолковать. — Фрэнк неуверенно глянул на холм. — Только вот у меня там орава ребятишек дожидается представления. Послушайте, не уезжайте. Вечером, когда все разойдутся, мы сядем и спокойно поговорим.

— Хорошо, — ответила я.

У меня голова шла кругом, чересчур стремительно развивались события. Этот человек, это место… Хотелось разобраться во всем, но в глубине души было страшно.

Следующие несколько часов прошли как в тумане. Мы с детьми сидели кружком на валках сена, и Фрэнк показывал нам, как доить Табиту. Дети по очереди пробовали проделать то же самое, за ними нехотя по одному подходу к «снаряду» совершили их родители, а затем настал мой черед усесться на металлическую табуретку. Мне не доводилось доить коров, и трудно сказать, чего я ждала, но не такого уж точно. Сосок выглядел как палец или как вялый пенис. Я сжала, потянула, направляя струйку молока в пластиковую чашку, и в этот момент Табита подняла хвост и — плюх! — выдала солидную порцию пахучего дерьма. Дети пришли в восторг, кто-то из них тут же окрестил это «непотребным непотребством». Молоко пить я отказалась, хотя все остальные выпили то, что надоили.

— Пей! — раздался чей-то вопль.

Ага, тот самый пацан, что гонялся за кудлатым Буяном. К нему присоединились другие, и скоро все дети хором скандировали: «Пей! Пей! Пей!» Пришлось подчиниться. Молоко было теплым, сладковатым на вкус, я с трудом проглотила.