Александр Аде - Осень надежды

– Жаль, – в его зенках, надежно упрятанных в недра черепа, появляется искренняя печаль по потерянным баксам.

Полушепотом, чтобы не нагружать посторонние уши, он называет цену, надо признать, нехилую. Поторговавшись, заставляю его немножко скостить сумму, и мы ударяем по рукам.

– Теперь, – продолжает он, – мне пора познакомиться с вашей супругой и обсудить, когда она сможет позировать.

И тут я его огорошиваю.

– Видите ли… Я бы желал, чтобы портрет был для жены сюрпризом.

– То есть как это? – в его голосе – нотки тихого изумления, граничащего с опупением.

– Нарисуете ее по фотографии. Сегодня же пороюсь в альбомах и найду самую клевую фотку.

– Послушайте, это несерьезно, – принимается, как последнего придурка, увещевать меня Сергуня. – Художники моего уровня не пишут портреты со снимков.

– Я, конечно, в вашем искусстве профан, – упрямо гну свою линию, – но могу поспорить: рисовать с фотки куда проще. Живой человек крутится туда-сюда, а на карточке он неподвижный. Бери да срисовывай, какие проблемы?

Во взгляде, который он кидает на меня, сквозит затаенная неприязнь, но длинные пальцы задумчиво теребят салфетку: парню явно не хочется терять плывущие в руки башли.

– Надо подумать… – произносит нехотя, не желая сдаваться сразу. – Вот что. Позвоните завтра… или послезавтра. – И протягивает мне визитку.

Ого, член Союза художников! Впечатляет.

Слегка перекусываем и выпадаем в дождливый вечер, похожий на ночь. Прощаемся. Ракитский садится в «тойоту» цвета воронова крыла, чем опять меня разочаровывает. Что ж такое, пацаны! По моим понятиям у художника и авто должно быть особым, огненно-красным, например. Или ретро. Или, на худой конец, размалеванный утиль. Похоже, Сергуня в своей гильдии явный выродок, хотя рисует – дай Бог каждому.

Запомнив, на всякий случай, номер «тойоты», козыряю двумя пальцами и направляюсь к своей тачке – не спеша, чтобы Сергуня не понял, что клиент ездит на подержанной «копейке». Дожидаюсь, когда машинешка Ракитского отчалит, впрыгиваю в «копейку» и лечу следом за эффектной кормой.

Откатываются назад, в прошлое, бессчетные радужные огни городского центра – и мы (сначала Сергуня, а за ним и я) оказываемся на юго-западной окраине мегаполиса. Кругом исполинские бетонные заборы еле видимых во мраке «брежневок», в которых прямоугольными светлячками горят окошки. Сергуня оставляет свою «тойоту» пастись неподалеку от подъезда, а сам скок на крыльцо, скользь в дверь – только я его и видел.

Нынче установить адрес человечка не составляет особого труда, так что я знаю точно: Сергуня привез меня к собственному дому.

Сижу в «копейке», как король на аменинах, размышляя об отвлеченных материях и отчаянно надеясь на авось. Но авось так и не появляется до самой ночи. Вздохнув, завожу мотор и убираюсь восвояси несолоно хлебавши.

На следующий день опять занимаю наблюдательный пост неподалеку от шестнадцатиэтажки, в которой живет Сергуня. Около десяти утра живописец показывается на улице, залезает в «тойоту», катит в сторону центра города и паркуется перед входом в гигантское серо-коричневое здание, где (на первом этаже) поместился солидный банк. И пропадает в подъезде.

Жду час, второй, третий, четвертый… Появляется. Снова засовывается в «тойоту». Но теперь его маршрут короче: парнишка заворачивает в ресторан восточной кухни. Затем возвращается в угрюмую громаду и снова застревает надолго. И я – со стопроцентной гарантией – смею предположить, что здесь его мастерская.

Возникает он уже в потемках и отправляется домой. Проторчав часа два под его окнами, уматываю в свое логово, к Анне, так ничего и не выяснив.

Это было вчера, во вторник, 14-го октября. Сегодня, проклиная Ионыча – коллекционера картин и юных жен, шкодливую актрисулю, Сергуню и себя самого, опять стерегу художника у подъезда его дома.

Утро мутное, пасмурное, дороги еще не высохли после ночного дождя. Наш Крамской номер два почему-то не выходит. И – в одиннадцатом часу – понимаю, почему.

Сначала во двор изысканно вползает «пижончик» и паркуется невдалеке от моей «копейки», затем из него выпархивает актрисуля и влетает в подъезд, за которым я наблюдаю. Теперь одежонка на ней – от курточки до сапожек – фиалковая.

Во мне взметается волна ликования. И надежда, которая дрыхла на дне моей души, лишь изредка сонно приоткрывая один глазок, просыпается «вся в пуху», как когда-то сказал поэт, и начинает тыркаться и колобродить. Или это пульсирует мое сердце?

Но радоваться пока рано. Сначала нужно выяснить, к кому отправилась актрисуля. А вдруг не к Сергуне? Сюрпризов от нее можно ждать любых.

Просачиваюсь в подъезд, взмываю в лифте на седьмой этаж, спускаюсь по лесенке на один марш и принимаюсь куковать возле окна на лестничной площадке. Сверху мне видна шикарная железная дверь Сергуниной квартиры цвета темного шоколада.

Так протекает час, начинается другой… медлительно, неохотно сочатся капелюшечки секунд, сливаясь в капли минут… Когда гулко щелкает замок, мое сердчишко вздрагивает и трепещет.

А вот и актрисуля!

В коридор она выпадает не одна, а вместе с художником. Они лобзаются на прощание. Актрисуля вызывает лифт и с гудением уплывает, а я сбегаю по лестнице, вылетаю на улицу и вижу, как моя отчаянная подопечная проворно подскакивает к своему «пижончику».

Изящная галльская легковушка устремляется вдаль. Чуть погодя, шпарю в «копейке» следом.

Покатавшись по городу, отобедав в ресторанчике и кое-что прикупив в бутиках, актрисуля заваливается в свой театрик, где служит Мельпомене или какой другой богине, в этих дамочках я разбираюсь слабо.

И мне вдруг до смерти хочется поглядеть на ее игру.

Почему бы, собственно, и нет?

Вечером покупаю билет. Мое место в последнем ряду, но зальчик такой махонький (на сорок зрителей или чуток побольше), что сцена совсем близко.

Водевиль из старинной жизни. Актерка – в соответствующем кринолине – играет женушку замшелого князя, в которую влюбляется красавец-фаворит стареющей Екатерины. Поначалу мне представление не нравится, исполняет роль актрисуля по-любительски, но потом водевильчик, забавный и горький, берет за сердце, и под занавес несчастную актерку становится жаль до слез.

Когда выхожу из театрика и окунаюсь в мелкий занудный дождь, темень и суету огней, в первую секунду ошалело озираюсь, не могу сообразить, куда попал. Потому что душой все еще там, в просвещенном восемнадцатом веке, где скачут фавны и нимфы и владычествуют любовь и печаль…

Опорожнив на сон грядущий бутылочку пива, принимаюсь обдумывать свои дальнейшие действия, с великим трудом шевеля мозгами. Связь между актрисулей и Сергуней – спасибо Наташе! – я установил. В том, что именно Ракитский подделал работу Крамского, вряд ли приходится сомневаться. Но это ни на йоту, как выражаются ученые – а они тоже порой выражаются, не приближает меня к самому этюду. Что с ним? В чьих он руках?