Александр Аде - Осень надежды

– Одурел, что ли?! – ору, заламывая его руку.

– Ты с ней… – сипит и стонет он. – Я видел…

Отпускаю пацана, вглядываюсь в его физию. Бог ты мой, это же средний наследничек Ионыча. Ай да актрисуля! Всех охомутала…

Услышав звонок, Анна поднимает трубку телефона.

– Я только что трахалась с Корольком! – ликует тонкий, как у подростка, голос. – Не веришь – спроси у него. Ах, жаль, не смогу увидеть, как он станет врать и выкручиваться. А было бы любопытно поглядеть.

– Кто вы?

– Будет лучше, если в твоей памяти я останусь Неизвестной, – на другом конце провода смеются и отключаются, оставив, как шлейф, частые гудки.

Непослушными пальцами Анна кладет трубку на рычаг, непроизвольно бросает взгляд на репродукцию картины Крамского – и кажется ей: в черных глазах застывшей в коляске женщины вызов и презрение, а припухшие губы, свежие и наглые, вот-вот изогнет бесстыдная усмешка победительницы.

Порог своего дома переступаю с мерзким чувством нашкодившего кота, хотя и хорохорюсь.

Анна читает в кресле. При виде меня не встает, как делает обыкновенно, чтобы поцеловать, так и сидит не шевелясь. Топаю в ванную. Умывая руки, гляжу в зеркало на свою пристыженную рожу, и так хочется в нее плюнуть!

Переодевшись, подхожу к Анне. Она продолжает читать, не обращая на меня внимания. То ли это пресловутая женская интуиция, то ли сенсорика, но она явно знает, что произошло!

Удаляюсь на кухню и там, в окружении осуждающе глазеющей на меня посуды и кое-какой бытовой техники принимаюсь мотаться по махонькому пространству.

Теперь я в бешенстве.

«В конце концов, – мысленно обращаюсь к Анне, – пора бы уже понять, что ты немолода, а я мужик в самом расцвете сил. Подумаешь, переспал с какой-то девахой! Да хоть с десятком! Это повышает мою самооценку! Я давно не пацан и имею право на личную жизнь! И кто ты такая, чтобы распоряжаться моей судьбой?!..»

Накручиваю себя, довожу до белого каления и с исступлением раненого на корриде быка влетаю в комнату.

Анна по-прежнему неподвижно сидит в кресле. Просто сидит и смотрит в темный экран телевизора.

Становлюсь на колени, целую ее безвольно лежащие на коленях руки.

– Прости меня, идиота! Я люблю тебя! Никто, кроме тебя, слышишь!.. – бессвязно кричу, пытаясь пробиться к ее наглухо затворившейся душе.

По окаменелому, как маска, лицу Анну ползут слезы. Она не утирает их, а я ощущаю себя последней скотиной, которой нет прощения…

После покаяния и непростых дипломатических переговоров заключается пакт о дружбе и сотрудничестве. И вот уже я, помилованный, возбужденно и радостно тарахчу о чем-то постороннем, виновато заглядывая в глаза Анны и ожидая, как милостыни, ее улыбки.

Наконец, осмелев, заявляю:

– В печенках у меня эта «Неизвестная». Пялится, подлое создание. Фря расфуфыренная. Можно, я ее истреблю?

В умных глазах Анны появляются ирония и боль.

– Она твоя. И в твоей власти поступить с ней по своему усмотрению.

– О’кей.

Снимаю репродукцию со стены, больно уколовшись булавкой, и рву на части.

– Ты с ума сошел, Королек! – вскрикивает Анна и смеется. – Лучше бы отдал кому-нибудь, глупыш.

Но я нутром чувствую, как она довольна.

– От этой поганки одни проблемы. Нет уж, умерла, так умерла.

Сегодня, под самый занавес октября, вдова отца справляет сороковины. Пригласила меня.

И вот мы вчетвером: она, ее дочь Лиза (моя, стало быть, сестра по отцу), Лизин муж (мой, стало быть, зять) Ленчик и я сидим за столом. Едим блины, пьем водочку. Мы уже помянули отца «тихим, добрым словом», и разговор, как подбитый истребитель, срывается в крутом пике с заоблачных высот на грешную землю.

– Что ж это Анна твоя не приехала? – язвительно спрашивает сестра. – Я ведь ее позвала. По-человечески, уважительно. Может, ей западло общаться с нами? Так мы не бомжи. Я работаю экономистом в солидной фирме, Ленчик – художник. Или она стесняется того, что не расписана с тобой?

Краснею и принимаюсь оправдываться:

– Дело не в этом. Анна домоседка. Ей бы только возиться по хозяйству, слушать музыку да рисовать.

– Ладно, больше не позову. Охота была навязываться, – в голосе сестры звенит обида.

– Ребятки, давайте не будем ссориться, – мягко говорит вдова, пухлыми, в темных пятнышках руками ставя на стол новую порцию горячих блинов.

В беседу влезает прилично окосевший Ленчик. Долговязый, с висящими жидкими сальными волосами и слегка свернутым набок носом, он с обычной своей ухмылочкой отваливается на спинку заскрипевшего стула.

– Ладно, поговорим о приятном. Теперь можно с полным правом загнать марочки покойного. Они все равно никому в семье, кроме него, на фиг были не нужны. А что? Он бабло на них тратил? Тратил. И немалое. А сегодня они нам послужат. Хоть польза от них будет… какая-то…

Контрабас Ленчика еще не умолк, а его уже перебивает скрипочка Лизы:

– Послушай, Королек. Папа не оставил завещания. Мы вместе подумали и решили так: продаем марки (а это, кстати, еще нужно суметь сделать, ведь мы понятия не имеем, сколько какая стоит, правда, Ленчик?) и третью часть вырученных денег отдаем тебе. По-честному, без обмана. Доля маме, доля нам с Ленчиком и доля тебе. Думаю, папа на том свете будет доволен.

– Делайте, как хотите.

Я бы с удовольствием не взял от этих людей денег. Ни единой копейки. Но взять придется. Представляю, как они ссорились, деля будущее богатство, однако побороли жадность и решили выделить треть какому-то Корольку, и теперь горды своим бескорыстием и чувствуют себя почти святыми. Отказом я оскорблю их смертельно.

Странно устроены люди, особенно женщины. Вот и моя сестра – сначала жила с Ленчиком в гражданском браке, и был он ее временным спутником, а теперь они самые что ни на есть родные человеки, потому как жилплощадь и башли у них – совместные.

Наверное, так в подавляющем большинстве семей. Общее бабло. Общие дети. Общая постель.

А что связывает меня и Анну? Должно быть, общая душа. Нечто зыбкое и в то же время незыблемое.

И на фоне этих двоих вдруг ощущаю себя счастливчиком.

Возвращаюсь домой в трамвае. Сижу рядышком с вертлявой девчонкой, а она глядит в окно, за которым скользит, сигналя огнями, город, и стрекочет по телефончику, хохоча и нежничая.

Внезапно в моем заднем кармане принимается вибрировать мобильник. Вытаскиваю его – устаревший и покарябанный, как морда мужа-изменщика. Что делать, привыкаю к вещам и уже не в силах их предать – и «копейку», и «командирские», и сотовый. Все они – мои друзья, с которыми разговариваю, ворчу на них – и люблю.

– Ты уже три недели не появлялся, – врывается в ухо агрессивный голос мамы. – Забыл, что я существую на свете?