Крейг Райс - Убийство по-домашнему

Селена ушла, забрав с собой пса, а мать осталась возле меня. Ее грудь, обтянутая черным плотным вдовьим платьем, находилась очень близко от моего лица. Резкие экзотические духи заглушали аромат роз. Она не выпускала из рук мою ладонь, и на ее лице была улыбка, которая, казалось, говорила: «Все будет хорошо, мой мальчик»!

— Мое бедное дитя, — сказала она через несколько секунд. — Представляю себе, как это должно быть страшно для тебя, что ты ничего не можешь вспомнить…

Недавний взрыв постепенно стирался в моем сознании. Я уже забыл что, собственно, произошло и что я сказал. Я помнил только, что это было связано с каким-то псом. Что-то на миг блеснуло в моей памяти и оставило после себя пустоту и чувство беспокойства. Что-то там, глубоко, на самом дне сознания, еще оставалось во мне недоверием к сидящей возле меня женщины. Однако мне не удалось понять, в чем причина этого чувства.

Она нежно гладила меня по голове, и ее мягкие холодные пальцы передвигались взад-вперед по бинтам.

— У тебя не болит голова, любимый?

Белое декольте, ласковое лицо, благородная шея, небрежно разбросанные и слегка растрепанные каштановые волосы, — все это объединялось в одном, успокаивающем, впечатлении. У меня не было ни малейшего повода для подозрений… Разве что я сумел бы вспомнить что-нибудь конкретное…

— Да, — сказал я. — У меня немного болит голова. Но что это было минуту назад с этим псом? Что я такого сказал?

— Да ничего, любимый, абсолютно ничего, — рассмеялась мать.

— Я наверняка что-то сказал, — уперся я. — И это было как-то связано с кличкой пса…

— Не терзай себя, любимый! Успокойся. — Говоря это, она склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб. Я подумал, что с той минуты, как я пришел в сознание, все стараются усыпить мою бдительность поцелуями.

— Нэйт предупредил меня, — продолжала мать, — что у тебя могут быть какие-то галлюцинации, видения. Что ты будешь мысленно сопоставлять определенные вещи в убеждении, что это что-то реальное, в то время как в действительности это будут только твои видения. Вот и все, сынок.

Она похлопала меня по ладони и подошла к столику с лекарствами.

— Тебе уже пора принять таблетку, — сказала она. — Короткий укрепляющий сон пойдет тебе на пользу. Для первого дня у тебя и так уже было слишком много впечатлений. Я, Марни, Селена… Боюсь, мы слишком утомили тебя.

С таблеткой в одной руке и стаканом воды в другой она, улыбаясь, села возле меня.

— Открой рот, любимый!

У меня возникла мысль о бунте, о том, чтобы отказаться принять лекарство. Однако эта мысль была очень слабой, мне не приходила на ум никакая отговорка. Кроме того, в этой женщине было что-то такое, что склоняло меня играть роль инвалида. Её фигура, её спокойствие — все это вместе приводило к тому, что я перестал задумываться над мучающими меня проблемами и без остатка поддался убаюкивающему действию подушек. Какие же это были проблемы? Я позволил ей вложить мне в рот таблетку и подать воду, чтобы запить лекарство. Я проглотил и то, и другое.

Она похлопала меня по руке.

— Любимый мальчик, — сказала она. — Улыбнись мне еще раз…

Я улыбнулся, как она хотела. Между нами протянулась нить понимания. — Любимый. — Она еще раз поцеловала меня. — Ты даже оглянуться не успеешь, как спокойно уснешь…

Действительно, произошло так, как она предсказала. Я еще какое-то мгновение смотрел сонными глазами, как она поправляет розы в вазе, а уже в следующий миг погрузился в глубокий сон.

Когда я проснулся, в комнате, кроме меня, никого не было. Солнце исчезло, и серо-зеленый свет, проникающий в окна, наполнял всю комнату каким-то подводным спокойствием. Голова у меня перестала болеть. Мысли были исключительно ясными. Я прекрасно помнил всех людей, которые навещали меня в этот день. И каждое сказанное ими слово.

— Я Горди Френд, — громко объявил я. — Я попал в автомобильную катастрофу и в связи с этим потерял память.

Я неподвижно лежал в кровати. Постепенно начал осознавать неподвижность ноги и руки, заключенных в гипс; впервые осознал эту неподвижность не только как атрибут болезни, но также как помеху свободному передвижению. Я лежу в кровати, подумал я, и у меня нога и рука в гипсе. Я беззащитен. Я не могу двигаться. Не могу отсюда уйти. Я беззащитен…

Однако зачем мне уходить отсюда? Ведь я Горди Френд и нахожусь в своем собственном доме. Меня окружают любовью, опекой… стараются. И все же сознание собственного бессилия пробуждало во мне какое-то предчувствие приближающейся опасности.

Мои глаза, лениво передвигающиеся по комнате, наконец остановились на маленьком столике сбоку. На нем стояла ваза с белыми и пунцовыми левкоями. Но разве, до того как я уснул, в ней не были ирисы?

Ирис… Я подсознательно чувствовал, что ирисы имеют для меня какое-то таинственное значение, и то, что их убрали из комнаты, должно что-то означать. Во мне начало нарастать беспокойство, переходящее почти в чувство паники.

А если я не Горди Френд? Что тогда? Эта мысль сформулировалась у меня в голове без какой-либо разумной причины.

Я понял, что в этом нет ни малейшего смысла. Моя мать, сестра, жена и мой друг-врач, — все вместе заявили, что я Горди Френд. Только какой-то заговор, ничем не объяснимый заговор, враждебный, безумный, мог заставить их всех внушать мне неправду.

Один раз родившаяся мысль, однако, упрямо засела в моем мозгу, набухая, как вскрывающаяся язва.

…А если я не Горди Френд?..

Дверь тихо приоткрылась, и в щели появилось лицо Марни. Оно выражало сосредоточенность, характерную для того, кто наблюдает за спящим.

— Привет! — тихо сказал я.

— О!.. Ты уже не спишь?

Она открыла дверь шире и подошла к кровати. Так же как и в первый раз, она держала в одной руке миксер с коктейлем, а в другой — маленький бокал. Резким движением откинула назад блестящие черные волосы, села у столика с розами и принялась внимательно меня разглядывать.

Её молодое овальное лицо с холодными спокойными глазами и ярко-красными губами было милым и приятным. Не знаю почему, но оно вызывало у меня большее доверие, чем заботливость матери или взрывной темперамент Селены.

— А ты еще пьешь? — удивился я.

— Глупый! То был завтрак, а теперь ужин. Сейчас я тебе тоже принесу. — Она налила коктейль в бокал. — Я подумала, что ты, возможно, перед ужином захочешь немножко выпить и поэтому потихоньку заскочила к тебе. Хочешь?

Убаюканные на минутку подозрения пробудились во мне с новой силой.

— Но ведь ты говорила раньше, что мне нельзя пить…

— Ну, конечно же, тебе нельзя пить, любимый, — рассмеялась она, показывая мелкие белые зубки и кончик розового языка. Она почти страстно склонилась надо мной, подсовывая мне бокал. — Но это маленькое исключение из правил останется между нами…