Елена Юрская - Злые куклы

— Будешь?

— Я наверх, — расстроенно заметил Петров-Водкин. — Посмотрю, что можно сделать.

— Пусть забирают, я уже все сделал.

Петров-Водкин был очень удивлен. С самого утра во дворе большого многоэтажного дома лежит мертвая женщина. Но ни толпы, ни зевак (пять бабушек не в счет, они на лавке, как на работе) — никого. Лежит себе, и пусть лежит. Публика, оказывается, не ходит сегодня не только в театры. Она не посещает и места трагедий. Пожалуй, только на заказниках еще собираются люди. И то для того в основном, чтобы обсудить, что в прошлый раз стреляли с чердака, а в этот — обнаглели и палили прямо из парадного. И управы на них нет, и распоясалась преступность. Но жертва — сама по себе жертва — не интересует никого. И все же Петров-Водкин точно знал, что он обязательно настоит на вскрытии. В прошлый раз он уступил именно в этом. Но сейчас, сейчас доведет дело до конца. И никакие Амитовы, никакой Глебов, никто не сможет его остановить. Доведение до самоубийства — это тоже статья. Доказать вину трудно, но нервы всем тем, кто уничтожил жизнерадостную Афину, попортить можно.

— Привет, — выходя из лифта, сказал Петров-Водкин.

— Мы уже поехали. И дверь опечатали. Все. Самоубилась. Никаких гвоздей. Пишите письма. Или что? — Тот самый, которого Леночка назвала Буцефалом, на самом деле был похож на коня Александра Македонского мало. Внешне — мало. А по сути, был несчастной рабочей лошадью, которая возила взрослых и детей и думала, что все еще похожа на декоративного пони. Сам Буцефал ссориться с начальством не любил, но справедливость была для него определенной ценностью. Иногда он даже был способен для нее на жертвы совершенно бесплатно. Под нажимом обстоятельств.

— Думаешь, там что-то? Нет, брат, ни следов борьбы, ничего подозрительного. Соседки говорят, все на месте, все целехонько. Прикинь, даже баксы никто не тронул. — Буцефал воровато подмигнул Петрову-Водкину, намекая, что склонность к мародерству с их зарплатой — это не совсем стыдно. Почти и не стыдно совсем. — Я не брал. Все описано, опечатано. Матушку вызвали… Все честь по чести.

Петров-Водкин тяжело молчал. Веснушки на его лице слились в едином порыве негодования и стали красными-прекрасными. Жилка на шее опера Петрова начала подозрительно дергаться. Небольшие руки сжались в кулаки.

— Нет, ну, если ты считаешь, что можно, пожалуйста. — Буцефал полез в карман и извлек из него ключи от квартиры.

— Ты же сказал, что описано и опечатано, — расстроенно прошептал Петров. — Ладно, давай сюда, я сам. Сам посмотрю. Идите себе.

Никто из стоящих на площадке возле лифта в смысл этой беседы старался не вникать. Чужая жизнь, чужая территория. Время от времени все районные блюстители порядка совершали не только некрасивые, но и противоправные поступки. И никто никого за руку ловить не собирался. Иногда в каждом просыпался Робин Гуд, это тоже было в порядке вещей. В данном случае Петрова-Водкина было даже жалко. Связываться с шефами, а тем более с Амитовыми — не просто глупо. Опасно.

Легкий вздох — это все, что позволили себе сотрудники на прощанье. Кузьма сорвал печать и вошел в квартиру. Чистой ее назвать было трудно. Но Буцефал и сотоварищи как могли убрали следы своего набега. Нормальное жилье, лучше, чем у многих. Хороший ремонт, как в американских журналах. Одна комната-студия, созданная минимум из трех и кухни. Отсутствие стен и простенков. При хорошем скандале на чердаке весь этот дом мог рухнуть. Гражданка Наливайко умудрилась снести даже несущие перекрытия. На всякий случай Петров постучал по всем поверхностям в поисках сейфов, тайников и прочих кладов. Ничего. Совсем-совсем ничего. Тихо. Гравюры, картины — дешевые, те, что во множестве продаются на бульварах и в скверах. Петров присмотрелся и с удивлением обнаружил подписи «Афина» на них. Оказывается, она еще и рисовала. Должны ли быть наброски? Черновики? Или, как все дилетанты, Афина Наливайко оформила в рамы все, что сумела накропать. Похоже, очень похоже.

Экспозиция работ хозяйки поражала воображение. Здесь были увековечены люди, колбасные изделия, урбанистические пейзажи, животные, морские побережья, закаты, травинки. Петров-Водкин вдруг остановился. Он вспомнил, вспомнил, что ему показалось странным тогда. Она остановилась! Не побежала, не фыркнула — остановилась и чуть наклонила голову. Афина Наливайко впервые за много лет поздоровалась с Петровым-Водкиным. Да, точно. И не в волосах было дело, а в простом повороте головы.

Был ли у нее любовник? Дарила ли она свои картины? Как после всего, что тогда произошло, складывались отношения с подругами? Был ли смысл Амиловой убивать Афину, чтобы получить занятые ею деньги? Сейчас вроде, наоборот, модно убивать кредиторов. Что могло ее расстроить? Что могло порадовать? Как здоровье? Как у нее было со здоровьем?

Кузьма Григорьевич достал блокнот и своим собственным шифром, который разработал для него одиннадцатилетний сын, стал набрасывать вопросы, на которые стоило бы получить ответ. Хотя бы и для очистки совести.

Интересно, а как соседки могут знать, что тут на месте, а чего не хватает? И вообще, может ли сам человек точно знать, сколько у него ложек, вилок, пододеяльников и книг?

— Что? — Кузьме Григорьевичу показалось, что кто-то за его спиной тихо застонал. — Что? Кто здесь? — Он оглянулся по сторонам и на всякий случай опустил руку в карман — пусть преступник знает, что он не лыком шит. — Руки вверх!

То ли стон, то ли писк повторился. Только теперь звуки приобрели черты чего-то неживого, механического, и от этого стало как-то особенно не по себе. Петров-Водкин прислушался. Или это телефон, или будильник. Он прошелся по студии и замер в том месте, откуда звук слышался наиболее отчетливо.

Телефон. Неброский, скорее всего — просто трубка… Так почему Буцефал не описал и его? Не нашел? Не искал. Да, не искал, вот что скорее всего. Простой, обычный аппарат стоял у самой входной двери, и коллегам не пришло в голову поискать другой. Но где же тарахтит? Кузьма Григорьевич нагнулся, встал на четвереньки и пополз на звук. Да, несомненно, трубка валялась под большой кроватью, которая служила, видимо, и гостевым диваном, и столом, и парикмахерским салоном. Да, точно. Петров залез под это грандиозное сооружение и, потянувшись, выловил черную пластиковую трубку.

— Да?

— Не могу, пока больше ничего не могу, — послышался капризный томный голос с детскими интонациями. — Наверное, все пропало? Але? Але? Ты чего молчишь? Ты же сама сказала, что в лепешку разобьешься…

— Уже. Она уже разбилась в лепешку. С кем я говорю? — строго спросил Петров.

— Это я, — пискнула трубка и затихла, отозвавшись через мгновение короткими гудками.