Олег Шмелев - Три Черепахи

– Фантастика какая-то. Столько его жизнь клевала… Войну прошел…

– Я на войне не был, но так соображаю, Серьга: она хитрованству не учила.

– Это верно…

– Ну вот… Гуляем, значит. Мы с Игорем за жизнь толкуем, Электроград поминаем. Ну спросил я про Ольгу. Он: живет, мол, дочка уж большая, скоро институт кончает. Замужем Ольга? – спрашиваю. Да нет, говорит, как-то так получилось – не вышла… Это мы еще в первый день про Ольгу толковали, и он, понимаешь, не сказал, чья у Ольги дочка, а я и в мыслях не держал спросить. Больше двадцати лет прошло, мало что у, бабы было… А потом раз ночью померекал, прикинул: институт дочка кончает – значит, не меньше двадцати… Аж в ушах зазвенело. Бужу Игоря, а он все время в штопоре был, дурной спросонья. Трясу его: от кого у Ольги дочка? Он хихикает, как блаженненький. Люба от вас, говорит, товарищ китобой, от кого ж еще? Вот крест, чуть я ему тогда не врезал. Какого ж черта сразу не сказал? – говорю. А он: а зачем? Ты для нее умер, утонул в холодных водах Антарктики. И правда, зачем было говорить? Какая теперь разница? Вот так…

Балакин замолк, и Серегин не нарушал молчания. Балакин, шагая, шаркал подошвами, и от этого шарканья Серегину сделалось тяжко на душе. Неужели и он вот так ноги волочит, когда задумывается? Да нет вроде бы. Вспомнился Никитин – сослуживец, которого в минувшем году хватил инсульт. Он с тех пор ходит с палочкой и вот так же шаркает, потеряв всякую уверенность в походке. Но только в походке… А за шарканьем Балакина чудилось Серегину до странности несоответственная, несообразная картина. Он видел раз на Оби, как, подточенный водою, рухнул в реку высокий берег, шурша опрокинувшимися вниз головою деревьями, стоявшими на самом обрезе… Какая же боль должна точить человека, чтобы матерый мужичище, которому тюрьмы и колонии давно стали родным домом, вдруг сломался на глазах.

То ли угадал Балакин мысли Серегина, то ли это случайно получилось, но Балакин сказал:

– Подкосило меня… Сам подумай… Ну заложила меня та стерва, не заладилось с женитьбой – я про то забыл, и гори оно огнем. Но дочка, понимаешь… Детеныш… Я ж не зверь. – Балакин остановился, взмахнул рукой. Нет, не то говорю. Зверь своих детенышей кормит. Как Игорь про дочку сказал, у меня в башке все перетряхнулось… Нет, я не про совесть и прочее… Я себя тогда жалел, первый раз о жизни своей пожалел… Смеяться будешь, а я детишек всегда любил. Что же выходит? Ну Ольга – это ладно, потерял, забыл, ничего не попишешь. А Ольга и дочка – не тот вопрос. Ольга и дочка и я при них – мне б другого ничего и не надо… Захрапел Игорь, а я лежу, сам себе кино кручу как бы оно все было, если бы да кабы и если б не та подлая баба. Попадись она тогда – раздергал бы на лоскуты. Считай, два раза ей повезло…, А остыл – и злость прошла. Чего ж все на кого-то валить? Сам не зеленый, мог одуматься времени хватало. И в Электроград после той посадки заглянуть кто мешал? Да-а, не располагал я, что взвыть могу, ан взвыл. Но локти кусать – проку мало, и я дело расписал… Расклад простой. На двоих было у нас с Чистым девятнадцать кусков от тех двадцати трех. Оставляем себе по три, а тринадцать даю Игорю он их Ольге отвезет… Утром говорю Чистому – он, конечно, на дыбы. Это, знаешь, понять можно. Мы-то, помнишь, как смотрели? Пить – так пить мадеру, любить – так королеву, а воровать – так сразу миллион. Да не все по-нашему думают. Развелся такой народец: пока деньга только еще светит, в кармане у тебя целковый, а у него вошь на аркане, так все пополам, а вот взяли куш, поделили – ты у него из пальцев клещами двугривенный не вырвешь, про всякое пополам ему слушать тошно, обижается. Но Чистый меня знал. И ящичек-то я разведал, я и ковырнул, а его мог бы в стороне держать. Он охранника снял, но за это половинная доля – хорошая цена, я с ним по-людски обошелся. Короче, пошебаршил, а деваться ему некуда, он передо мной – шестерка…

Дверь открылась, в кабинет вошел Марат Шилов с подносом. На подносе стояло два стакана чаю.

– Извините, товарищ полковник. Вот чай. Балакин посторонился, давая ему пройти к столу. Марат поставил поднос на стол и вышел.

– Все-таки давай по стакашку, – сказал Серегин. – Не привыкнешь. Да и не такой уж он хороший, судя по цвету.

– Ну давай. – Балакин сел на стул, взял стакан. Чай был горячий, и он поддернул рукав пиджака на ладонь, подложил под донышко, размешал сахар, отпил половину и спросил: – Не уморился слушать?

– Брось ты.

– Тогда поехали дальше. – Балакин допил чай, поставил стакан на поднос. Но прежде чем продолжить, расстегнул пиджак и сказал: – Жарко.

– А ты сними.

– И то правда. – Балакин снял пиджак, сложил его на коленях. – Ты учти, Анатолий Иваныч, оправданья не ищу, а сказать надо: я по мокрому никогда не ходил, а что охранника чуток тюкнули – нужда заставила, по-другому нельзя было. Я Чистого тогда предупредил: оглуши, но чтоб очухался, а то самого удавлю. У Чистого кожаные перчатки были, в правую он свинцовый блин под подкладку заделал…

Серегин не выдержал:

– Гуманный метод, а? – Сказал и выругал себя, потому что Балакин посмотрел на него, как показалось Серегину, отстранение, словно их разделяла решетка.

Но Балакин и после этих слов не желал видеть перед собой полковника Серегина, он видел Серьгу.

– Я не отмываюсь, да мне и не отмыться. Сам себя понять хочу.

– Не обращай внимания, Брысь. По-разному дышим. Во мне моя профессия сидит.

– Стало быть, и про охранника, и про Чистого, и про перчатку со свинчаткой – все в дело сгодится. Так что замнем… – Балакин встал, кинул пиджак на стул и опять начал ходить. – Не в том главное, мне глазное – Игорь. Через меня ж он под свинчатку попал.

– Ты уверен, это Чистый?

– Ну говорю тебе, кто же еще? – Балакин вдруг застонал. – Эх, дотянуться б до него.

– Найдем, не сомневайся.

– Вы-то найдете, а мне что? Разве, коль помилуют, в колонии свидимся. Голос у Балакина подрагивал, будто он сдерживал рвущийся из горла крик.

– На тебе никогда крови не было.

– Тут, Серьга, не вам рядить. У меня с ним свой – дела.

Серегин глядел на Балакина и в эту минуту понимал, почему именно умел он держать в узде самых отпетых уголовников по всем колониям, в которых ему доводилось отбывать срок. Но миновала минута, сник Балакин, опустились широкие плечи. И голос, когда он вновь заговорил, стал хрипловатым.

– Ну слушай дальше… Мне бы надо все втихую обстряпать. Кому деньги, зачем деньги – Чистому знать необязательно. Но это я сейчас смикитил, а тогда в открытую с ним шел, свой же человек, он даже знал, что Игорь в конце июля в гости к Ольге собирается… Короче, завернул тринадцать тыщ в газету, велел Чистому к соседу умотать и зову Игоря из кухни, он там что-то жарил. Объясняю – вот пакет, отвези Ольге. Спрашивает: сколько тут? А потом за сердце схватился и говорит: она не возьмет. Говорит: думаешь, я не понимаю, откуда эти деньги? И кто такие вы с Митей? Я ему: черт с тобой, понимай, как хочешь, а ей наври, скажи, честные деньги. Он говорит: это на полного идиота рассчитывать. Не возьмет. И тут, как тогда ночью, когда он про Любу сказал, хотел я ему по роже дать. Прав ты, Серьга, можно быть голубем, но что-то ж в жизни надо разуметь. Кто это от тринадцати тыщ откажется, когда дают?